Пробираясь по грязному лесистому склону к машине, я то и дело поскальзываюсь и смущенно озираюсь, хотя вокруг нет никого, кто мог бы увидеть это и посмеяться надо мной. Мои ботинки определенно созданы для красоты, а не для удобства. Клочок земли, которым владеет семья Гэвина, находится в глуши, вдали от города, и обычно я с удовольствием предвкушаю спокойную поездку обратно: пышные кроны деревьев, олени, щиплющие травку на полях вдоль дороги, – но сегодня все мысли заняты Крисом, Эриком и всей этой лабудой. Я всего-навсего хочу петь песни, которые взрывают людям мозг; странно, почему все остальные на свете не хотят того же? В общем, никто меня не понимает. Лучше всех, похоже, понимала Мюриэль, хотя она не занимается музыкой. Да и все то время, что мы были вместе, ее штормило от собственных проблем.
Пока мир расплывается за боковыми стеклами, я представляю, будто несусь на гребне звуковой волны, захлестывающей весь земной шар. Она подхватывает тех, кто кое-что смыслит в рок-музыке, и накрывает с головой всех остальных.
Мне было девять, когда я впервые услышал «Smells Like Teen Spirit»[4]. И я был потрясен тем, что Земля продолжает вращаться как ни в чем не бывало, что она не сошла со своей оси и не перекувыркнулась вверх тормашками под натиском этого грохочущего, сносящего, словно ураган, все на своем пути звука. С тех пор прошло много лет, сейчас на дворе 1998 год, на сонных радиоволнах мягко покачиваются очередные хиты Nickelback или Сreed, и давно пришло время для больших перемен. Приближается рассвет нового музыкального тысячелетия, и я знаю, что мое предназначение в том, чтобы стать его частью. Если бы только Крис и Эрик хоть немного постарались. Если бы только я знал, как показать миру, насколько великими мы бы могли быть.
Я все еще погружен в мысли о новой песне, когда вхожу на кухню. И сразу же понимаю: что-то не так. В воздухе разлито напряжение. Так бывает, когда тошнотворное постоянство жизни сходит с накатанных рельсов. И еще вокруг тихо – не слышно ни звуков включенного телевизора, ни радио, ни голосов родителей, которые в это время обычно заняты приготовлением ужина. Все самое плохое случается именно так – в тишине. Мама в одиночестве сидит за кухонным столом с заплаканными глазами и наполовину пустым бокалом белого вина.
– Элиза… – выдыхает она хриплым, срывающимся голосом.
– ЭЛИЗА… – говорит она.
Водя смычком по струнам, я стою в своей комнате, но представляю, что парю в космической пустоте, и заодно провожу сеанс самовнушения: «Я Анна, прямо сейчас я становлюсь великим музыкантом, я обязательно пройду это прослушивание, я огромная и неостановимая планета…» И вдруг голос матери прерывает мои грезы.
– Элиза, – повторяет она.
Я открываю глаза и трясу головой, как тугоухая собака, надеясь, что мама поймет намек, но она только пожимает плечами и, оставив дверь приоткрытой, уходит.
Влетев в комнату с драматическим видом голливудской звезды, Элиза плюхается на мою кровать, не обращая внимания на то, что сейчас я вообще-то занята визуализацией тонкой грани совершенства, столь необходимого исполнению этого произведения. Правда, оно практически недостижимо. Даже мой преподаватель по игре на скрипке мистер Фостер – человек чрезвычайно самонадеянный – пытался отговорить меня играть один из «Двадцати четырех каприсов для скрипки соло» Паганини.
