– Вы меня поражаете, Афанасий Всеволодович. Не надо с совестью советского врача носиться- это уже вещь просроченная. На дворе несколько лет капитализм, рыночные отношения: деньги-товар-деньги. И за услугу надо платить. И труд должен быть оплачен. Вы как свободное время проводите?
– Дома, с семьёй.
– А я весело тусуюсь. У меня есть друг- негр…
На этом месте уже перебил врач:
– Негр?!
– Негр!
– А он не обижается?
– На что?!
– Что ты его «негром» называешь.
– Но он же негр!
– Это нетолерантно. Надо его как-то по-другому называть. – наставлял врач.
– Черный? – спросил фельдшер.
– Черных и без черных очень много.
– А они, точно, черные?
– Кто?
– Ну, люди не местные?
– Они ещё и попрошайки?
– Почему?
– Ты попрошаек не видел?
– Видел. А что?..
– Так у них же первая фраза: «Мы сами люди не местные».
– Вот, чёрт неумытый… – расстроился Фёдор.
И, подумав, добавил:
– Ненавижу негров и расовую дискриминацию.
– А негров – за что?
– Слишком многого хотят. А как же его звать?! Не Лумумбыч же?
– Лумумба – имя собственное, на всех не распространяется.
– И что теперь делать с другом? —
Фёдор после тягостного раздумья неожиданно заявил:
– Всё. Не друг он мне… Правда, звал завтра на вечеринку. Девок приведёт – они на него клюют, как на экзотику. Ну и мне перепадает… Водки выпьем.
– Только паленую не пейте.
– С ним невозможно, у него нюх, как у добермана: на течку и контрафакт. – фельдшер продолжил, немного подумав:
– Нет, он хороший человек. Буду с ним дружить.
– Так зови его афрос – африканец российский, ну, как афроамериканец, по аналогии.– придумал Афанасий Всеволодович.
– Ав, аф, рос. Афрос – подходяще! – радостно согласился фельдшер.
Скорая домчалась до больницы, словно правительственный автомобиль с проблесковым маячком и сиреной, нарушая все мыслимые правила дорожного движения. Ибо задача их не лечить, а доставить тело теплым в лечебное учреждение, а там разберутся.
Доставленного вытащили из реанимобиля, хлопнула дверь приемного покоя, каталку вкатили в отдельную комнату изношенной больницы. Там, без особой нежности, переложили уже на другую, холодную, металлическую каталку. Пострадавший должен был ощущать себя бревном, застывшим на морозе: невозможно было пошевелиться – так застыли все члены. Тут раздался голос:
– Ну, что, старатели, показывайте, что нарыли? Ой, какой синенький и уже холодненький! Вот, ироды, со своим телом подпортили нашему замечательному лечебному учреждению прекрасную статистику выживаемости.
– Михалыч, не разводи демагогию. Принимай неизвестного, как говорят американцы, Джона До. Видишь: сердце ещё бьётся. Документов при нем не нашли, но одет прилично.
– Ох, какой пульс реденький, и наполнение слабенькое. Бьётся – это слабо сказано. Шевелится – не иначе! Ладно, добрый я сегодня. Давай бумажку, подмахну.
Зашелестела бумага, по которой мягко прошуршала авторучка.
– Ладно, валите, скоропомощные, с глаз моих долой – и чтобы они, глаза мои, сегодня вас больше не видели!
Хлопнула дверь и послышался звук отъезжающей машины.
Последнее, что помнил доставленный, это как принимающий врач положил свои пальцы ему на лоб и стал ими мерно перебирать, постукивая одним за другим. И его задумчивый голос:
– Что же мне с тобой, бедолага, делать? Ладно, вызову для тебя реаниматолога.
И тут снова наступила тьма, но уже ледяная, и привезенный потерял сознание.
