С одной стороны, партийные руководители, особенно на местах, самым активным образом сопротивлялись тому, чтобы их значение было принижено. Это принимало форму выступлений на общесоюзных форумах с резкой критикой «антисоциалистической» сущности перестройки. В большинстве случаев за такой критикой скрывались личные мотивы или чисто догматическое представление о социализме, но у части выступавших проявлялось искреннее несогласие с тем, что линия перестройки оказалась отнюдь не выверенной, особенно в хозяйственно-экономическом плане, не была развернута столь необходимая борьба с преступностью, поднявшей голову, против сепаратистских элементов, раскачивающих страну.
Я слышал много таких выступлений и на пленумах ЦК, и на заседаниях съездов народных депутатов, и в Верховном Совете СССР. Горбачев и целый ряд лиц из его окружения воспринимали их болезненно. Я принадлежал к тем, кто считал, что нужно взять на вооружение рациональное зерно из некоторых таких выступлений, но только в том случае, если ясно, что их авторы – за радикальные изменения в нашей общественной и экономической жизни. Вместе с тем если в них звучали идеи возврата к прошлому, то это еще раз ставило во весь рост вопрос о демократизации партии, органично связанный с ее ролью в обществе и государстве. Лишь процесс демократизации позволил бы изолировать деструктивные, догматические элементы и идеи в партии. В противном случае мог встать вопрос об организационном ее расколе. К здоровой части, несомненно, могли бы отойти те, кто, не принимая тоталитарную систему, в то же время критиковал Горбачева и его окружение за серьезные ошибки в экономическом и государственном строительстве.
С другой стороны, можно было бы рассчитывать на то, что к здоровой части партии отойдет и уже отколовшаяся от нее и набирающая вес прослойка, состоящая главным образом из представителей интеллигенции, которая начинала сильно критиковать Горбачева за нерешительность в реформах, в демократизации страны. Именно отколовшиеся от партии, а не те, кто накачивал мускулы, изначально находясь вне ее.
Так Горбачев оказался между «молотом и наковальней». Примкнуть к одной из этих сил он не мог – это было совершенно ясно. Оставалось решительно менять свое отношение к обеим, на что он не пошел.
Борьба, развернувшаяся вокруг роли партии и степени ее воздействия на все государственные системы, отразилась и на работе Верховного Совета СССР. Было ясно, что нужны серьезные перемены в функциях и деятельности аппарата. Раньше все было более чем просто. Аппарат Верховного Совета получал указания из ЦК и проводил заданную линию. Депутаты выполняли в решении поставленных задач вспомогательную роль. Все готовилось в аппарате, все «ранжировалось» аппаратом, предусматривалось все, вплоть до последовательности выступлений, не говоря уже о том, что сами эти выступления, во всяком случае в своей основе, аппаратом и готовились.
Не думаю, что предложение избрать меня председателем Совета Союза было продиктовано стремлением изменить обстановку, повысить роль депутатов, многие из которых, кстати, уже сами выходили из предназначенного им «амплуа», и весь парламент становился, хотел кто-либо этого или нет, другим. Но, став председателем верхней палаты, я показал свою приверженность линии на самостоятельность Верховного Совета, считая, что лишь такой курс сможет превратить его в важный инструмент эволюционного перехода от командно-административной системы к новому обществу.
