Я невольно слышу, как некоторые шепчутся, что твой отец совсем спился. Они шепотом говорят, что ты тоже наверняка сопьешься, но только шепотом. Когда ты подходишь, они начинают улыбаться, хлопать тебя по спине и восклицать: «Отличная ферма, Лукас. Она будет отличной женой, Лукас! У тебя плечи настоящего мужчины, Лукас. Как у…»
И тут они замолкают. И начинают спешить по своим делам.
По идее зная, что произошло с твоим отцом, они должны испытывать к нему жалость. Они должны сострадать.
Только один человек знает, почему его нужно бояться.
Только она не станет распускать язык.
Я многого не помню.
Иногда воспоминания возвращаются, и я кричу. Или просыпаюсь и чувствую себя запертой в темноте, забыв, что я больше не у него.
Мама дергает меня за волосы и говорит, чтобы я прекратила раскачиваться.
Сегодня я взяла в город сетку с яйцами и кувшин с сидром. По дороге к лавке Эйба Дадди я увидела, как Леон Картрайт перебежал улицу, чтобы перехватить Марию. Она торопилась куда-то по своим делам. Я была от них всего в десяти шагах, но никто не обратил на меня внимания.
– Выходишь за него, да? – спросил он, глядя ей прямо в глаза.
– Выйду, если захочу, – ответила она, продолжая идти, как будто никого рядом не было. Ему приходилось чуть ли не бежать.
– Ты не любишь его.
– Захочу – полюблю, – она остановилась.
– Тьфу!
Она снова пошла. Он схватил ее за руку.
– Тебе нужна только его ферма, – проговорил он. – Твоего сердца он никогда не получит.
Я вытащила из корзины яйцо и изо всех сил швырнула его в Леона. Скорлупа лопнула, и желток потек по кудрявым волосам.
Он заорал, обернулся и увидел, что это я. Только это его остановило. Несколько лет назад все было бы по-другому.
Он стал выковыривать скорлупу из шевелюры, выругался, но больше ничего не сделал.
Мария посмотрела на меня. Ее темные глаза, которые тебя приворожили, оглядывали меня с ног до головы, как будто видели впервые. Она почти улыбнулась. Потом она повернулась и пошла, а Леон отправился домой мыть голову.
Вдруг до меня дошло, насколько просто мне было промазать и попасть яйцом в нее.
Может, так и следовало поступить.
Тобиас Солт, веснушчатый сын мельника, вернулся домой после ночного дежурства. Он шел медленно, глаза были красными.
– Видел что-нибудь, Тобби? – окликнул его Эйб Дадди из своей лавки.
– Не-а, – сказал Тобиас и потер глаза.
– Вот, что я называю удачным дежурством, – заметил лавочник.
Как ты сейчас занят. Собираешь урожай, готовишься к свадьбе, пристраиваешь новую комнату к дому, чтобы ублажить невесту. А еще заготавливаешь дрова на зиму, собираешь кукурузу и копаешь картошку. И некому тебе помочь. Ни отца, ни родных, а у друзей те же проблемы.
А еще нужно убрать с поля камни, законсервировать овощи.
Ты работаешь, как лошадь, и, несмотря ни на что, посвистываешь. Очень скоро у тебя будет жена, чтобы помочь, вить гнездышко, штопать штаны, набивать перины, а вечером к твоему приходу готовить горячий ужин.
Только станет ли она это делать? Будут ли ее мягкие руки прясть шерсть, вязать в снопы пшеницу, убирать в погреб мешки картофеля? Покроется ли бронзовым загаром ее фарфоровое лицо, когда она плечом к плечу с тобой будет обрабатывать ваши поля?
Никто не называет меня по имени. Никто меня никак не называет, кроме Даррелла, который обзывает меня Червяком. Мама никогда его не останавливает. Со мной она общается так: «Перебери это», «Вычеши этот мешок шерсти», «Смажь это», «Растопи жир в котелке», «Ты, стой смирно»
