– Как и всех… когда-нибудь. Но причина не в этом. Лень, наверное, еще нежелание менять уклад, свобода.
– Отсутствие тряпок и кастрюль?
– Да, наверное.
Она расхохоталась. Федор откровенно ею любовался. На шее Майи около светящейся полоски омеги остро билась голубая жилка. Зубы у нее были мелкие и очень белые.
– У меня то же самое! Мы с вами похожи, Федор. Мы заняты делом, вы – философией, я – красками. Любой союз кончается одним…
– Разрывом? – догадался Федор.
– Предательством. Хотите бутерброд?
– Хочу!
– Сейчас! – Она дернула дверцу громадного холодильного шкафа. – Есть копченое мясо, сыр, салат… Пиво! Будете?
Федор засмеялся и кивнул.
– Класс! – обрадовалась Майя. – Давно мечтала наклюкаться ночью пивом. В хорошей компании.
Федор понял, что вечер вопросов и ответов, узнавания и ощупывания друг друга «усиками» закончился. Наступило время «клюканья» и трепа ни о чем. Переключение было мгновенным.
Они просидели до рассвета, с того времени, когда ночь стала размываться неверными лиловыми сумерками, и до ослепительно-солнечного утра, ударившего в глаза через громадное открытое окно, накачиваясь пивом и разговаривая о философии, религии, литературе, морали, политике… обо всем том, о чем болтают неглупые и образованные люди после умеренной дозы спиртного, смеясь, подтрунивая друг над другом, говоря откровенные глупости.
Утром, когда уже вовсю светило солнце, на пороге вдруг бесшумно появилась крупная молодая женщина с небрежно заколотыми волосами и уставилась на них неприветливыми черными глазами.
– Идрия! – воскликнула Майя, удивившись, и бросила взгляд на часы-кукушку на стене около буфета. Часы показывали семь. И вдруг как чертик из коробочки из глубин механизма выскочила пестрая кукушка, и раздалось металлическое «ку-ку». Алексеев вздрогнул.
– Федор, это моя домоправительница Идрия, – представила женщину Майя.
Федор привстал. Женщина не шевельнулась, в смуглом грубоватом лице ее не дрогнул ни один мускул. Она стояла на пороге, нагнув голову, и в упор смотрела на них.
– Здравствуйте, Идрия, – сказал Федор.
– Она не понимает, – пояснила Майя. – Я привезла ее с собой. – Она произнесла короткую фразу на итальянском, женщина повернулась и исчезла. – И не воспринимает мужчин. Она из Боснии, не то боснийка, не то цыганка. Ее изнасиловали боевики, и она с тех пор… – Майя развела руками. – Ей было двенадцать. Я нашла ее на улице в Риме и… взяла к себе.
– Мне пора, – Федор поднялся, испытывая сожаление, что все закончилось.
– Я чудесно провела ночь, – произнесла с улыбкой Майя. – Пьяная и счастливая! Спасибо, Федор. Так приятно поговорить с умным человеком.
В свете яркого утреннего солнца дом был великолепен! Стеклянная северная стена, грубый серо-желтый камень кладки, темно-красная черепица. Кусты с пышными кистями розовых и белых соцветий.
Собак нигде не было видно.
– Отец строил, – сказала Майя. – Иногда мне кажется, что я приезжаю сюда только из-за этого дома. Позвоните мне, Федор. Здесь у меня никого не осталось.
Она стояла перед ним босая, в холодной росной траве, зябко обхватив себя руками, в коротком черном платье, с металлической полоской на шее и необычным браслетом с едва слышно звякающими подвесками. Смотрела на него, улыбаясь…
«Колье похоже на ошейник, как у рабынь», – вдруг подумал Федор и тут же удивился извилистости собственного ассоциативного мышления…
Он возвращался домой после ночи, проведенной с красивой и необычной женщиной. Рот его непроизвольно расплывался в улыбке, он вспоминал их ночные посиделки на кухне… Звонок мобильника заставил его вздрогнуть. Мелькнула мысль: «Майя!», абсолютно иррациональная – у художницы номера его телефона не было. Это оказался Виталя Щанский.
