Она говорит, будто мы воровали лампочки на других этажах, потому что на нашем лампочки пока не развесили. Будто мы снимали дверь с петель для импровизированного стола, сидели на ящиках, поставленных на попа. Не помню деталей. Я обычно сосредотачиваюсь на важном.
Когда собирались втайне от наших девочек, непостижимым образом всякий раз она появлялась в мужской компании.
Ей обязательно кто-то сдавал адрес; в неё вечно один из нас был влюблён. При ней разговор не тот: мы не могли выражаться, извинялись за obscene, сменяли на ходу темы, подвергаясь самоцензуре.
Но, чёрт побери, как обжигающе здорово, что она бывала с нами.
В её присутствии разговор становился опасней, острее, наши глаза – наглее и свободнее.
Всем непременно хотелось усадить двоих рядом, как будто бы что-то сакральное подразумевалось, как и то, что провожать её пойду именно я.
Забавно, в компании помноголюдней нас усаживали в разных концах стола.
После третьего-четвёртого тоста, когда церемонность и зажатость уходят вместе с вилками из левой руки в правую, мы всякий раз оказывались рядом, как будто только и ждали того самого четвёртого тоста.
Я заранее загадывал её наряд; небезынтересным казалось, как она выглядит, в чём придёт, не раздалась ли с годами. Скажу – раздалась. И это её портит.
Меня дразнили её внимательные глаза, её долгие взгляды, когда кто-то из девочек, изрядно отплясавших на танцполе, вольно обнимал меня и тащил на белый танец, объявляя его без перерыва.
Она прекрасно знала, я мало пью, и терпеть не могу захмелевших женщин, в них теряется невинность и свежесть.
Хмельная женщина пахнет перебродившей брагой, местной пьянчужкой Раймондой, сидящей в голубых с начёсом панталонах на цементном основании прожекторной вышки стадиона.
Раймонда из чистоплотности стелет под задницу газетку «Аргументы и факты», но тут же заплёвывает рыбной чешуёй и телогрейку, и панталоны, вылезающие из-под юбки.
Пьяные разъезжаются, распадаются на члены: они не могут свести колен, их улыбка сползает с лица, кособочится, а глаза смещаются в противоположную сторону: ну что-то вроде «лоскутов кубизма».
Вы думаете, я не пробовал выпивать в компании наравне со всеми, чтобы не морализаторствовать и не препарировать друзей трезвым взглядом?
Пробовал. Но не берёт.
Рядом с большим полем стадиона каждую зиму заливали «коробочку». Девочки с белыми «фигурками» на связанных шнурках через плечо, накатавшись на большом катке, шли болеть за нас на «коробочке».
С их приходом по-другому шёл хоккей: без ленцы, с отдачей яростной, до слёз, ушибов, травм и драк в переодевалке.
Я мечтал играть клюшкой легендарного нападающего Михайлова, загнутой под левую сторону, ну, прямо как моя «детмировская».
Но она только показывала мне ту всамделишную, настоящую, с автографами, давала подержать, а на поле выносить не разрешалось – подарок от капитана сборной её отцу.
Потом, когда у нас сложилась крепкая команда «старичков» – отдых от нервотрёпки бизнеса, семейных передряг, ненасытных любовниц, незакрытых гештальтов и от мыслей об уходящей мужской форме, я несколько раз звал её на стадион, прийти «болеть».
Она обещала. Но так и не пришла.
Дальше, дальше наши разошедшиеся жизни, как круги на воде.
После игры, с массивной сумкой снаряжения на плече, мне почему-то не хотелось задирать голову на её окна, не хотелось представлять, как там чаёвничают за разговорами – её окна светились слишком уютно, слишком говоряще сами за себя: здесь хорошо.
