Равнодушие и холод пустых глаз маски заставили её сердце волнительно биться. Цвета на парике, хоть и были приглушёнными, тем не менее сильно контрастировали с тёмно-пепельным цветом «лица». Контраст пробудил в Зуле чувство жуткой дисгармонии. Смягчённые тона парика отдавали светом и свежестью, создавая иллюзию, что жизнь благоволит Зуле, в то время как пепельная маска была не столько лицом смерти, сколько выражала нечто пострашнее, а именно, неспособность жить, будучи живой. Как угольки под погасшим огнём, душа в маске погасла и окаменела. Маска приближалась вплотную к лицу Зули, которая выставила вперёд руки, чтобы остановить её, но та продолжала движение – сквозь руки. Маска закрыла лицо Зули и стала им.
Зуля в ужасе проснулась. Умылась, позавтракала, в компании утренних новостей, и собралась на работу. День начался, и, казалось, ночной кошмар позади. Но разве сны не правят реальностью? Уже с обеда Зулю не оставляло ощущение, что люди, наделённые даром видеть жизнь насквозь, заприметив Зулю, ужаснутся, когда увидят шагающую по земле женщину-манекен с пустыми глазницами вместо искрящихся глаз. Тёмное дымчатое покрытие лица-маски – это цвет правды о годах, пробежавших по первой половине жизни с быстротой и беспощадностью лесного пожара.
Отчего по её душе прошёлся пожар? Что вызвало искру? Смотря на мир из-под новой маски, Зуля напряжённо размышляла об ударившихся друг о друга камнях, вызвавших искру. Первым камнем была её природа, страстность и мечтательность которой сдерживались серьёзностью, рассудительностью и чувством ответственности. Зуля всегда могла расставить всё на чаши весов, на которых «я» было только одной из гирек. Вторым камнем было воспитание родителей и окружающего мира, учивших её жить «правильно». Только в зрелости она ощутила тяжёлый многослойный груз этого неоднозначного слова, которое, как рампа на сцене, с одной стороны, освещает и помогает вершить добро, но, с другой, лишает света и погружает во мрак актёра, отказавшегося следовать правилам театра жизни. Жить «правильно» – значит жить «по правилам». Как снег при пурге, правила сыпались на неё отовсюду, и страх остаться на вторых или третьих ролях, а то и вовсе на задворках театра, толкал её на действия, которые отец одобрял как «разумные решения». Только сейчас Зуля осознала, что разум, к которому все взывают как к верховному судье, соткан из страха.
В страшной маске с пустыми глазницами Зуля увидела себя. Её жизнь – это искусственные розы на парике. Если бы не искра двух камней, кем была бы Зуля, в какие красочные края занесло бы её душу, кто ласкал бы её сердце, на языке каких красок и звуков она разговаривала бы с собой? Куда завело бы Зулю воображение, легко пробуждающееся, но с той же лёгкостью и подавляемое разумом, боящимся потерять главные роли в театре?
Крылись ли ответы в словах отца, чьим советам она безукоризненно следовала? Зачарованная любовью и уважением к отцу, Зуля не отступила ни от одного его напутствия. Будучи крупным учёным-химиком, он ценил образование, не разбрасывался словами, старался доказывать тезисы, а не просто их констатировать. Направляя на дочь напряжение своих крупных, с монголоидным изгибом по краям, тёмно-коричневых глаз, отец часто рассуждал о важности думать «глубоко и серьёзно», о том, что жизнь сложна, а потому любой вывод и решение требуют баланса противостоящих друг другу аргументов. Жизнь тяжела, особенно для женщины и «особенно у нас», повторял он, и Зуля должна быть «умна и сильна вдвойне». Зуля превращалась в маленькую девочку в разговорах с отцом и послушно впитывала мудрость этих слов, с неисчерпанным любопытством рассматривая его белые и могучие скулы, большой широкий лоб, прорезанный двумя глубокими морщинами, и мелкие кудри на чёрных с проседью волосах, доходивших почти до плеч.
