– Да ведь иначе не дадут, а пить хочется, – я умчалась ставить чайник.
Вернувшись, я глянула на часы. Было полдесятого.
– Катенька, пора, ложись спать, – закричала я из комнаты (Сережу забрала мама и дочка была одна).
Послушался далекий вздох из комнаты, куда удалилась Катя, потом шуршание покрывал и простыней. Дети убирали постели в секретер, снизу там было пространство для постели.
– И сколько времени надо, чтобы мы дожили до такого? – заинтересовалась Люда. – Чтобы вот так, сказала «ложись» и всё?
– Катюше десять.
– Да…, еще дожить надо.
А Сурику, их сыну, тогда было полтора года.
Спешу заверить, что они дожили.
Позднее Люда живописала свое первое впечатление от меня. Я его приведу, чтобы читатели могли увидеть меня чужими глазами, а не моими собственными, снисходительными.
Ты оказалась худой, тоненькой женщиной с громадной пушистой шевелюрой на голове, в неповторимой меховой жилетке, и что меня особенно поразило, в высоких валенках, из раструба которых торчали такие худые ноги, что непонятно было, как ты можешь передвигать этими конечностями такую обувь. Я до этого никогда не встречала человека, молодую женщину, которая ходит по квартире в валенках. Но глаза у тебя были веселые: живые карие глаза, и, не считая потрясения от валенок, в целом ты мне сразу понравилась. Тем более, что я вообще очень расположена к кавказским людям.
Люда действительно расположена к кавказским людям, особенно к Гамлетам, не каждой женщине в жизни перепадет два Гамлета, один грузин, несостоявшийся муж, художник, а другой состоявший Гамлет Суренович Сагиян, армянин из Баку, закончивший физфак Московского Университета и волею судьбы оказавшийся со мной в одной лаборатории
В лице Люды я приобрела еще одну близкую подругу, но в первый момент этого не поняла: слегка опешила от Людмилиной манеры всех расставлять по своим местам, с которых потом уже никогда её не сдвинешь.
Надо мной высоко стояло темно-синее южное небо, забыто пахло кипарисами, морем и розами. Всё вокруг цвело, шумно бил фонтан, отраженное от белых плит мостовой солнце резало глаза.
Я шла по Батумскому бульвару, со своими веселыми веснушчатыми детьми и не верила в реальность происходящего.
Последний раз я была в Батуми осенью 67 года, мучилась болями от холицистита, лежала в стационаре и вышла на берег только один раз. Море было бурное, дул пронзительный сырой ветер, раздувал серые низкие облака. Я постояла над пляжем, облизала соль с губ, и уехала на тринадцать лет, а казалось мне, что навсегда, и сейчас, радуясь солнечному приволью раскинувшихся над морем родных кипарисовых аллей, я не понимала одного, что мешало мне все эти годы купить билет, сесть на поезд и приехать сюда?
Почему я не приехала раньше? Стеснялась неустроенности своей жизни? Не имела денег?
Просто за время жизни среди блеклой природы Подмосковья, суровых зим, неярких летних дней, я перестала верить в существование субтропиков, круглогодичного торжества и буйства зеленых растений и своей юности, и невозможно было приехать туда, чего нет в реальном мире.
Пустынный Крым и высохшая полевая трава в Кабардинке не напоминали мне мой родной юг, это был другой юг, даже другое море, мелкое и холодное.
Навстречу мне шла Тира, важная-преважная, фантастически раскрашенная и совершенно не изменившаяся, не считая того, что перестала мучить своих учителей в школе и мучила теперь своих учеников, – Тира окончила Батумский пединститут и работала учительницей в младших классах.
