– Как это называется?
– Ешь, Женя, не спрашивай.
– Ну а все-таки? С чесноком, да?
– Сохатиный язык с черемшой.
Подперев щеку ладонью, улыбчиво глядела, как он ест. Так же улыбчиво спросила:
– Я умею быть хорошей женой? – поправилась: – Умею вкусно готовить?
И тут же согнала с лица улыбку, нахмурив густые брови. Он заметил, что выражение ее лица менялось в один миг: вот и хмурь согнала, распахнула глаза.
– Я бы угостила тебя расколоткой.
– А это что такое? Тоже мясо с черемшой?
– Нет, рыба. Мороженый таймень, ленок. Достал из лунки, на лед бросил. А потом расколоть его, как лучину. Получается расколотка.
– Так сырую и есть?
– Ага, с солью. Это полезно. И вкусно…
Сплелось необычное с обыденным. Женщина с раскосыми глазами, сохатиный язык, неизмеримость времени и пространства, и тут же печка, как в детстве, семилинейная керосиновая лампа, и разговор о будничных вещах. Семейный такой разговор. И чай, от которого шел запах снега, дыма, брусники и проснувшегося весеннего леса. И Ольгу он знал давным-давно, только совсем в другом облике. Видел ее, одиноко стоящую на берегу большой реки, схваченной первым льдом. Шел густой мохнатый снег, обновлявший землю, менявший лицо берега, кустарника, дальней сопки. И не было нигде следов. Начинался новый цикл жизни, рождался первый день после сотворения мира. Человек еще не придумал колесо и не проложил санный путь к большим городам.
– Я не умею плакать. А когда училась в городе, плакала. Такой хороший снег и стены кругом. Дома улицу сжимают, как два крутых берега сдавливают речку. И красный гремучий трамвай посередине. Побежала на Амур. Забереги уже большие, а вода не дается. Я сказала: «Здравствуй, Эльга». Потому что моя Эльга тоже прибежала в Амур. Тебе скучно, Женя?
– Нет, нет.
– А почему у тебя женское имя? У меня в интернате была русская подруга. Ее тоже звали Женя.
– Это и мужское имя.
– Знаю. Евгений Онегин. Но все равно оно больше для женщины. Мужчина, который его носит, нежный, как женщина, и немного слабый. Нет, нет, Женя. Ты не слабый, ты – нежный… Слышишь, Ольхон тоже со мной согласен.
Снаружи донесся короткий лай и смолк.
– Глупый еще, – сказала она. – Первоосенок. Хорошая собака будет.
– А на кого он лаял?
– Сохатый близко подошел. Тальник тут недалеко. Сохатый кормиться ходит… У меня давным-давно был сохатенок – отец подарил. Плакса такой был. Вытянет морду, смотрит большими глазами, просит сахару. Я отвернусь, как не вижу. А он губами шевелит и чуть не плачет.
– А где он сейчас?
– Ушел. Кровь позвала. Так одну осень трубил, жалко было. Жену звал себе.
– Ушел и не вернулся?
– Нет. Боюсь, подстрелил кто. К человеку привык, ружья не боялся.
– Оль, а почему ты пошла в охотники? Ты же сказала, что педучилище закончила.
– Учить некого. Почти все ушли с Усть-Нимана. Три дома осталось. В Ургал переселились. Молодые всегда уходят. Четыре брата у меня было. Двоих старших, как отец говорил, духи взяли. Я не помню, маленькая совсем была. Мы жили тогда далеко отсюда, в междуречье. А двое братьев ушли. Сначала в армию, потом в город. Русские жены у них. Третий год домой не едут. Кончаются охотники. Кто отца и дядю заменит?… Тебе снова непонятно, почему я осталась здесь?
– Понятно. Только я бы не хотел, чтобы ты жила здесь одна.
– Мне хорошо здесь.
– А когда рельсы сюда придут, как охотиться будешь?
– Уйду вверх по Эльге. А может быть, не уйду. Я не знаю, Женя. Когда в Хабаровске жила, только о тайге и думала. А сейчас город вспоминаю. Новый год вспоминаю и своих девчонок в туфельках. И даже мальчишек вспоминаю, хотя мне не нравятся городские ребята. Они очень много говорят. А ты – мало говоришь. Мужчины не должны много говорить… Сегодня я совсем не хочу в город, потому что здесь ты. А завтра в груди дятел поселится…
