– Проскочите на тягаче за поворот. Может быть, сидят…
Савин проскочил и никого не увидел.
Обступили костер, грелись, тихо томились в безделье и ожидании. Васек возвышался над всеми, а по сравнению с маленьким Насибуллиным вообще казался глыбой. Как геодезист он прикомандировывался то к одной, то к другой роте. Последнее время работал в роте Коротеева. В десант попал, потому что был мастер на все руки.
– …Как раз папа Федя приехал, – рассказывал он Савину. – Что же, говорит, вы, Ванадий Федорович, себя на конфуз выставляете? Ехал все ничего, пока на указатель не натолкнулся: «Этот участок дороги отсыпали подчиненные капитана Коротеева». Колдобина на колдобине, яма на яме. Может, ошибка? – спрашивает. Неужели Коротеев мог такую дорогу отсыпать? А тот: «Не мог, товарищ полковник! Разберемся». Только папа Федя зашел в палатку…
Папой Федей солдаты называли между собой полковника Грибова, начальника политотдела. Наезжая в части, он обходил все закоулки и каждого из солдат, с кем приходилось сталкиваться, называл сынком: «Как кормят, сынок?», «Когда в бане последний раз были, сынки?», «Что жена пишет, сынок?» Семейных он брал на особый учет. На семье мир держится, говорил.
Да и Савин тоже мысленно называл его папой Федей, понимая, что не по уставу такая фамильярность. Но за ней скрывалось столько уважения к этому пожилому человеку, столько желания отвечать ему как на духу, что поправлять Васька с его рассказом не было никакого желания.
– …Только папа Федя в палатку, – продолжал Васек, – Коротеев Бабушкина за шкирку и свистит: «Что есть мочи со своим бульдозером на Кичерангу. Ночь не спать, но чтобы к утру дорогу выровнял! А с этим поганым указателем я разберусь!..»
Савин помнил, как Коротеев приезжал в штаб разбираться.
– Не ту шапку примеряешь, – сказал тогда Савину.
Пошел жаловаться Давлетову. Однако выскочил от него злой и взведенный. А когда весь участок дороги был вылизан, самолично выдернул фанерный щит с обочины и заставил вкопать новый, из листового железа, с той же надписью, только сделанной красной краской…
Дрыхлин тоже прислушивался к разговору у костра, улыбался снисходительно, потом сказал:
– Суета сует.
Прихватив двустволку, он полез по глубокому сугробу на берег, около куста шиповника задержался, снял запутавшийся футляр от зубной щетки, швырнул вниз и скрылся в лесу. Минут через двадцать жахнул невдалеке одиночный выстрел. Еще через полчаса скатился вниз, распаренный и раскрасневшийся, и объявил:
– Мертвый лес.
– А в кого же вы стреляли? – спросил Савин.
– В белый свет. Чтоб душу разрядить.
Уложил ружье в чехол, бросил его в кабину тягача. И опять подошел к Савину:
– Вы не курите, Женя?
– Нет.
– А меня вот опять потянуло. Бросил год назад и пополз вширь. Но изредка балуюсь.
– Попросите у ребят.
– Зачем? У меня есть. Держу в запасе блок. – Но не закурил, стоял рядом с Савиным, пылая тугими щеками. – Вы давно с тайгой знакомы, Женя?
– С БАМа.
– Хилая здесь тайга. Не то что на Тунгуске. Я там изыскателем начинал. В ранге главной тягловой силы.
– Я тоже не такой представлял тайгу, – поддержал Савин разговор. – И не дремучая, и не буреломная. Лес как лес.
– Напрасно, Женя. Здесь тайга самая серьезная для жизни. Заблудиться в ней – дважды два, а выжить – девять на двенадцать.
– Фотографию в черной рамке имеете в виду?
– Догадливый вы, Женя, человек. Вот представьте, что заблудились!
