Введение в русскую религиозную философию - страница 51

Вернувшись, Соловьев написал архим. Антонию (Вадковскому): «На попытки обращения, направленные против меня лично, я отвечал прежде всего тем, что (в необычайное для сего время) исповедался и причастился в православной сербской церкви в Загребе, у настоятеля ее о. иеромонаха Амвросия. Вообще я вернулся в Россию, – если так можно сказать, – более православным, нежели как из нее уехал» (6, т. XI, c. 370). Другие слова Соловьева тому же адресату: «В латинство никогда не перейду» (c. 369). Вновь писал он о том, что «была бы зловредной всякая внешняя уния и всякое частное обращение» (с. 370). Архим. Антоний немедленно ответил: письмо «принесло мне истинную радость» и «при настоящем жалком положении наших церковных дел… выход из Церкви таких полных жизни, могучих и сильных членов ее, как Вы, поистине был бы великим несчастьем» (14, с. 349).

«Теократию» Соловьев не завершает и переходит к более скромному философскому и литературному труду. «Муза Соловьева почти замолкла с 1887 г.», – отмечает С. Соловьев (5, с. 300). В России от него многие отшатнулись, включая и обер-прокурора К. Победоносцева. Соловьев остался почти один среди непонимания и злословия. В конце 1886 г. он направился в Троице-Сергиеву Лавру, где около трех недель жил, молился и размышлял о монашестве. Монахи хотели бы видеть его среди братии, но Соловьев опасался подмен, призвание не определилось, да и желание не созрело. Соловьев дорожил «свободой, обусловленной искренним подчинением тому, что свято и законно», и боялся, что от него «потребуют подчинения всему без разбора» (8, т. III, с. 191). Пять лет спустя был на Валааме, но снова с отрицательным результатом.

Соловьев вернулся к творческой работе усталым и больным. В связи с 900-летием крещения Руси написал статью «Владимир Святой и христианское государство» (1888), где о православии высказался мрачнее, чем когда-либо: «На Востоке была лишь Церковь дезертирствующая» (6, т. XI, c. 125); «Восточная Церковь отреклась от своей власти в пользу светской» (с. 130); светская же власть «с не меньшей необходимостью пришла к антихристианскому абсолютизму» (с. 134), а итоговый вывод: наиболее решительная часть русских раскольников «превосходно выразила самую сущность нашего национального вопроса, заявив, что цезарепапистское Государство и официальная Церковь как его орудие представляют царство антихриста» (там же). После такой уничтожающей оценки, какую не позволял себе и Чаадаев, непонятно, как оставаться в православии и признавать Церковь своей Матерью? Это была тяжелая душевная смута. К. Мочульский писал: Соловьев «изменяет своей идее вселенскости и всю православную Церковь отдает антихристу. Но тогда “дело его жизни” теряет всякий смысл» (9, с. 167).

К началу 90-х гг. – новый кризис в духовной жизни Соловьева. Миновала последняя эротическая буря, оставив душу опустошенной. Он отдаляется от Церкви и возвращается к философии и публицистике. Скандальным докладом «Об упадке средневекового миросозерцания» он вызвал возмущение всех, в том числе и уважавшего его К. Леонтьева, который высказался, как всегда, своеобразно: «Куда он теперь пойдет? К иезуитам? Но они здесь не с ним, а с нами» (цит. по: 5, с. 303). Соловьев заявил, что вместо христиан дело Божие в мире совершают неверующие. Оппоненты, не стесняясь, обвинили, что он глумится над Церковью. Соловьев отвечал, что его выпады относились «исключительно к тем мирянам худой жизни, которые лицемерно стоят за идеал личной святости и благочестия, чтобы под этим предлогом избавить себя от всякого труда на общую пользу» (8, т. III, с. 197). Это несколько меняет дело. Отойдя вскоре от полемических крайностей этого доклада, Соловьев сохранил верность тому, что он определил для себя раньше, размышляя о духовных путях России: самобытность русского православного духовного опыта следует сочетать с европейскими правовыми идеями и социальной ответственностью христиан за все происходящее в обществе и культуре. Это означало, что он продолжал оставаться вне лагерей западников и славянофилов.