Она ответила, как считала нужным по сути дела. Зато мужчина сразу повернул наоборот.
– Что вы, неужели вам тридцать два года? Я бы никогда не подумал.
Я знал, что он не мог так подумать, и знал также, что он подумал на самом деле, особенно если у Лены еще была открыта грудь. Безусловно, этот тип, не стесняясь жены, разглядывал Лену, в точности зная, что жена не осадит его сейчас. Не устроит скандал даже после приема, потому что любит его и при этом, вопреки очевидности, боится признать мужа прохвостом и хамом. Ей еще только предстояло узнать, что осаживать его надо пощечиной, поскольку другое не сможет охладить слишком острый «профессиональный» интерес.
Понемногу я начал успокаиваться. Должно быть, на поддержку уже приходил сон. Я подумал, что Лена, скорее всего, спит, – ей всегда хорошо спалось; она ворчала, если я ей мешал, и безропотно поднималась только к Танюшке; я‑то редко слыхал ее плач. Лене было труднее, чем мне, бороться со сном. Я злился, что он крадет жизнь и сознание, а Лена погружалась в него, словно в родную стихию, и позволяла ему овладевать собой так полно, как я еще ни разу не овладевал ей. Но на этот раз я не ревновал ко сну. Выспаться было слишком важно. Чтобы мы оба отдохнули, – она и я.
Я заснул и спал крепко, без видений, пока меня не потрясли за плечо. Снаружи были холод и темнота. Как всегда. Когда‑то, давным-давно, жизнь шла иначе, но трудно было вспомнить, когда.
Дьяков, позавтракавший у Качаловой, сварливо торопил нас. Мы молча допивали какао, а он раздражался все больше и больше, видя, что все черпают кружку за кружкой.
Мы еще связывались, когда отделение Качаловой скрылось за гребнем. Дьяков сказал:
– Ребята, сейчас выйдем на по́лки. Будет много живых камней. Увидите сами, как сыпется. Поэтому идти осторожно, следить за веревкой – чтоб не болталась, и держаться возможно ближе друг к другу, ясно? И давайте больше не чикаться, чтоб это было в последний раз.
Полки вели в обход ледопада. Облака, из которых только что выпал дождь, закрывали ущелье Башиль. За поворотом исчезло ледниковое озеро. Вскоре мы убедились, что Дьяков не зря предупреждал нас насчет камней. Здесь сыпалось или могло посыпаться решительно все, за что бы ни взяться. К тому же у каждого, кто не шел во главе связки, были заняты обе руки. Левая годилась только для опоры – в ней были сжаты кольца веревки. Захваты я мог делать одной правой, предварительно выпустив из нее ледоруб. Тот начинал крутиться на темляке, задевая головой то ноги, то камни. Я выходил из себя, но не мог изловчиться и сделать так, чтобы ледоруб ни за что не задевал. Однако прицепить его к рюкзаку и избавить себя от хлопот было невозможно. Дьяков не допустил бы этого, да и рюкзак стал бы тяжелей. А за три дня похода в нем как будто так ничего и не убавилось.
По́лки становились все круче и неприглядней. Боль в плечах уже почти не давала идти, но остальные, поглядывая друг на друга, молчали, и приходилось терпеть. Круг замыкался. Никому не улыбалось первому выходить из него.
Пожалуй, Борису без веревки в руках было несколько легче, но Бориса я почти не видел за Алей. Зато у нее просматривал каждый шаг, особенно после того, как начал догадываться, отчего в такой степени устаю. Выбравшись на мало-мальски прочный уступ, Аля замирала у самого края. Стоило сделать шаг или два – и я бы не застревал посреди сыпучки, но Аля освобождала место только после того, как Борис начинал тянуть, и мне никак не удавалось воспользоваться передышкой, хотя на уступе мы могли поместиться втроем. Это случалось раз за разом. Я тратил последние силы, стараясь не съехать с камнями вниз. Ругань так и рвалась с языка, и дело кончилось бы скандалом, если бы вдруг мы не оставили полки и не перешли на ледник.
