Пушкин прошел через проем ворот, которых не было, и оказался во внутреннем садике. Нижнее крыльцо вело в квартиру первого этажа. Лесенка на второй заканчивалась деревянным крылечком. Соседи жили вместе, но со своим входом. Чиновник сыска не поленился бы постучать в обе двери, но неподалеку дворник тыкал в снег лопатой. Наведение порядка обер-полицмейстером обошло стороной мирный уголок. Потому дворик утопал в холмах, наваливших за зиму.
На зов пришлого господина дворник откликнулся с охотой. Подошел, оперся о лопату и дружелюбно кивнул. Форменный фартук беленого холста обрел цвет сырого асфальта и, видимо, не стирался никогда. Что Охрушева ничуть не смущало.
– Доброго денечка, господин хороший, – сказал он, являя редкое среди дворников дружелюбие к незнакомцам.
– Мое почтение, – ответил Пушкин, не желая сразу пугать полицейским чином. – Где мадам Ферапонтова проживает?
Дворник как-то сразу погрустнел.
– Как сказать: проживает…
– Так и скажи: первый этаж или второй.
– Уже нигде не проживает, – с тяжким вздохом сообщил Охрушев.
– Когда уехала?
– Как посмотреть… Переехала в полицейский дом Пресненского участка… Такая беда.
– Арестована? – спросил Пушкин, что было самым логичным, но невероятным.
– А вы ей, господин, кем будете?
Чтобы закончить словоблудие, Пушкин назвал сыскную полицию. Чем привел Охрушева в некоторую строгость. Дворник даже лопату стал держать, как ружье.
– Вот, значит, как… Уже и до сыскной докатилось… Что делается…
– Прошу отвечать, что с Ферапонтовой.
Дело оказалось наипростейшим: умерла вдова. То есть окончательно…
– Как нашли тело? – спросил Пушкин, уже думая, что планы придется изменить: надо заглянуть в полицейский дом Пресненской части.
– Так и нашли… Поутру вышел снег мести, а она лежит, бедная…
– Где лежит?
Черенком лопаты Охрушев указал под лесенку:
– Вот там и лежала, горемычная… Вышла подышать воздухом на крылечко, поскользнулась, упала – и поминай, как звали… Так я сразу Ревунова кликнул, городового нашего, у него пост за воротами… Осмотрел ее, говорит, померла давно, меня оставил сторожить, сам карету санитарную побежал вызывать…
– Пристав был? Осмотр проведен?
– Чего осматривать, – удивился Охрушев. – Несчастный случай, одним словом… Зимой чего не случается… Его благородие сам не поехал, помощника своего Татаринова прислал… Тот протокол составил, как полагается… Квартиру опечатал… Такие вот обстоятельства…
Пушкин подошел к лестнице.
– Покажи, где точно находилось тело.
Дворник вновь использовал рукоять лопаты в качестве указки.
– Тут она, сердешная, лежала…
Пятачок около лестницы был плотно утоптан. Ничего разобрать невозможно. Судя по еле заметному уцелевшему бугорку снега, Ферапонтова не скатилась по ступенькам, а упала через перила. Пока следы не затоптали окончательно, еще можно было бы установить. Теперь – только предполагать.
– Как лежала вдова?
Охрушев сначала не понял, что от него хотят, но потом не поленился и лег в снег, картинно раскинув руки и ноги. Поза мало походила на ту, в какой обычно лежит упавшее с высоты тело. Обильная фантазия, как обычно, мешала фактам. Очень важным фактам.
– Ферапонтова была присыпана снегом? – спросил Пушкин, прикидывая, когда закончился вчерашний мягкий снегопад.
– Вот уж не припомню, – ответил дворник, вставая и отряхиваясь. – Лежала себе и лежала… Может, и под снегом…
– У Ферапонтовой была сестра?
– Никогда не слыхивал… Сколько помню, мадам в одиночестве дни коротала… Ни знакомых, ни друзей… Гости не наведывались. И никому не открывала. Только через дверь крикнет, чтоб уходили… С соседями бранилась по любым пустякам, всем недовольна. На праздник от нее и рубля не дождешься… Характер такой, что только держись… Одним словом, исключительная женщина…
