– Машка, ты? – крикнул папа из кухни.
А я пыталась задержать воздух в легких, чтобы не сорваться.
– Слушай, Маш, а кто этот третий с Биланом выступает?
Звук динамика увеличился, начались вечерние новости. Я как-то пережила этот день, как-то смирилась, что он идет, но как поверить, что человек, которого нет уже четыре года, сидит за стеной, разделяющей кухню и прихожую, и не знает, что больше всего на свете я боюсь войти к нему и понять, что его нет? Увидеть, что никого нет в этой комнате, что всё это очередные фокусы моего подсознания. Я бы не пережила, если быть честной.
Осторожно, почти не дыша, прошла в освещенную желтым светом кухню и увидела дом. Дом, а не стены. Дом из папы, мамы и меня.
– Ну вот этот кто? – вонзал вилку в артистов на расстоянии.
– Это?
– Ну вот кто это? – не унимался.
– Пап, это композитор.
Встала в дверном проеме и двигаться не могла, как замерла. Слово «папа», не произносимое четыре года, снова обрело смысл на губах.
– А где он его нашел? – подключилась мама, не отвлекаясь от готовки, спиной стояла.
– В Венгрии вроде бы.
– Ну и что, победит он, думаешь? – обернулся и посмотрел на меня настоящий, живой мой папка.
– Победит, пап.
Слезы спрятались за веками, обжигая тонкую кожу.
– Машка, ты чего? – спрыгнул со стула. – Что случилось?
Покатились.
– Я так соскучилась по тебе, – налетела на него всем телом, обняла его теплого и уткнулась в плечо.
– Что ты опять натворила? – обернулась мама, размахивая своей кухонной лопаточкой по сторонам.
– Всё хорошо, правда, хорошо, – оторваться не могла. – Просто так давно вас не видела.
– Утром, значит, ругается с нами, а под вечер хнычет, – сказал, улыбаясь.
А у мамы картошка подгорала на плите.
Оторвалась от него с трудом, не хотелось выпускать.
– Садись давай! – усадил за стол. – Ты просто голодная, вот и нюни распустила. В училище твоем что-то пошло не так?
– В университете, пап.
Он так всегда шутил, чтобы я смеялась. У родителей высшего образования не было, и они с каким-то особым трепетом отнеслись к моему поступлению. «Хоть кто-то человеком станет», – за глаза хвалил меня отец. В глаза меня никто никогда не хвалил.
– Ну там, да, – как будто согласился.
– Там всё хорошо.
– На телеканале? Сняла что-то плохо?
Пока мама продолжала жарить и варить, он пытался поговорить, но не выходило.
– Да нет, я просто устала, наверное.
А я просто ничего сказать не могла. Сил не хватало.
– По ночам надо меньше шастать, – мама наконец отлипла от плиты, и картошка задымилась перед глазами. Преподнесла она это не как картошку, а как сибаса ресторанного. Мамина еда всегда была лучше, что уж тут.
– Жуй-жуй давай, – ткнул папа вилкой в мою тарелку.
– Ага.
Слезы добрались до переносицы и перегородили проход кислороду, пришлось дышать ртом. Запаха еды не чувствовала, будто в две тысячи восьмом заболела ковидом. Внутри всё сжалось, а потом разжалось, как во время тренировок на пресс. Сжал – простонал от боли – разжал всё тело. Вот так и с эмоциональным состоянием сейчас: всё сжалось с появлением этой новой старой жизни – простонала от боли, которую раньше, казалось, не унять, – и отпустило. Будто всё, что происходило до этого , – всё неправда.
В апреле две тысячи шестнадцатого мама позвонила в районе часа ночи. Я была в клубе с очередной компанией непостоянных друзей из рекламного отдела. Вышла на улицу подышать, вертолеты начинались. Звонок отрезвил.
