– Сколько у тебя волос на ногах, – говорил он нежно. – Это потому, что ты еврейка, душистая еврейская принцесса.
– Что же мне их теперь, брить? – спрашивала предмет.
– Ни в коем случае! Это ужасно красиво – почти как у меня.
Он закатывал левую брючину, демонстрируя извилистую и волосатую, словно у зайца, голень.
– А у тебя волосатые ноги? – поворачивался Ибрагим ко мне.
Я стеснялся говорить о своих ногах. Мне казалось, что нет на свете человека с более дурацкой походкой. Я старался ходить красиво, не шаркая каблуками, не вскидывая высоко носки обуви своей, и поэтому двигался, как деревянный мальчик из школы для дураков. Субботние дискотеки первого курса были мучительны. Выбрав в темноте партнершу, я знал, что через минуту или две обязательно наступлю ей на ногу. И напряженно молчал, ожидая, когда это произойдет. «Извините, – говорил я. – Это у меня после госпиталя». Тонкий намек на участие в каких-то боевых действиях. Травмированная девушка обычно пропускала его мимо ушей и сматывалась из моих объятий. Один раз мне ответили: «Что ж вы не долечились?», и еще помню злобную реплику: «Вынь пулю из головы!».
– У них нет воображения, – говорил Ибрагим, когда я жаловался на свои неудачи. – Зато у них есть кое-что получше. Правда, Ника? – он засовывал руку между больших ляжек лениво лежащей на диване Вики. Девушка смеялась.
– Почему Ника?
– Потому что Виктория – это клуб… – язык Ибрагима исчезал у нее во рту, – …Ника, она же Победа, богиня без головы. Зачем ты носишь на титьках эту сбрую?
«I have been in You, baby» – глумился надо мной Ф. Заппа из высоких колонок. Окно было распахнуто, но цветущая яблоня и пестрая ситцевая занавеска скрывали нашу оргию (мое участие – мысленное) от взоров бывших бойцов скота. Эти морщинистые мясорубы курили «Любительские» папиросы, которые воняли еще хуже, чем «Беломор» Ибрагима. Я сидел на ковре, глядя в тарелку с размокшими ананасами, завороженный, не в силах ни уйти, ни посмотреть в тот угол, где скрипел диван.
– Перестань! – просила Виктория. – Что ты издеваешься над своим другом?!
Она казалась мне ангелом; подняв голову, я видел что-то розовое, пышное, как тесто, которое девушка сердито обеими руками упрятывала в платье.
– Ягодка! – смеялся Ибрагим. – Пусть мой друг унаследует мою изощренную сексуальную технику. Тебе жалко? Пусть его девушки будут визжать от удовольствия, как ты это делала третьего дня, моя волосатая свинка.
– Я ухожу, – грозила Виктория.
– Ну, уходи, но знай: как только ты повернешься ко мне спиной, я пну тебя ногой по жопе.
Пнуть! О, Господи! Да хотя бы увидеть ее один раз без покровов… Тогда девы еще не носили стрингов, не обнажали публично пупков. Зато они редко брили подмышки. Случалось, что какая-нибудь одна становилась рядом в общественном транспорте, поднимала руку, чтобы держаться за поручень, и взгляду открывался кустик волос на краю нежной впадинки. Какая это была работа для воображения! «То, что вверху, подобно тому, что внизу», – думал я. И моментально возбуждался, дикий юноша эпохи загнивающего социализма. Подмечая родинки, волоски, припудренные прыщики, считая веснушки на плечах рыжих купальщиц (пляжи – это безумие), я загадывал: вот сколько будет у меня женщин – пятьдесят, шестьдесят…
– Всего-то? Смешно! Только в весенний семестр мы с Колей Пальцевым трахнули четыре комнаты на химфаке. Где-то жило четверо, где-то пять… – Ибрагим подсчитывал на калькуляторе. – Берем в среднем по четыре целых и пять десятых тетки, умножаем… делим на два… Вот – получается девять. А ты говоришь! Надо ставить великие цели.
