Да, что ни говори, – силища! Мощная база…
Аня сошла с тротуара, уступая дорогу группе немецких летчиков. Надменный вид: у одного блестит в левом глазу монокль, у другого – Рыцарский крест в разрезе воротника. Не за бомбежку ли Москвы наградил фюрер этого аса? Проходит шумная толпа испанцев-охранников. За ними идет еще одна группа – девушки-связистки. У немцев их называют «блитцмедал». Почти все блондинки, натуральные или крашенные перекисью водорода.
На перекрестке стоят указатели: «Брянск» и «Рославль», «Сеща» и «Москва». Точно намертво врыты эти столбы немецких дорожных указателей в русскую землю…
Ан дер казерне,
Фор дем гроссен тор
Штанд айне лятерне…
По брянской земле ходят, горланят свою «Лили Марлен» солдаты из Висбадена и Шнайдемюля, Гамбурга и Мюнхена.
Аня с тоской устремляет взор туда, где за полями и лесами проходит фронт, туда, где лежат в руинах освобожденные зимой города и гордо стоит свободная Москва. Много раз прилетали оттуда ночью наши самолеты, но им не удавалось, никак не удавалось прорваться к Сещинской авиабазе. Много под Сещей врезалось в землю советских самолетов. На базаре полицаи, смеясь, покупали ложки, сделанные из дюраля самолетов, сбитых на подступах к Сеще. Охотно покупали эти «русские сувениры» и немецкие летчики.
Вот и двор пакгауза, в котором Аня вместе с другими женщинами уже столько беспросветных месяцев стирает немецкое белье. Прачки – Лида Корнеева, Люська, Паша – стоят босые, в фартуках, с распаренными лицами у грубосколоченных скамеек, стирают белье в дымящихся паром корытах.
– Ну как, Аня? – окликает ее Люся Сенчилина. – Получила новый «аусвайс»? Как на фотокарточке вышла? Красивая?
Люська все такая же. Ей все нипочем. Никому в голову не придет, что эта девчонка – подпольщица.
– А ты неплохо получилась на фото! – сказала Люся, возвращая Ане удостоверение. – Только печать все портит. Фашистская печать, – добавила она шепотом.
Легкая улыбка залегла в углах Аниного рта на фотографии. Улыбка, которая теперь, когда план благополучно передан партизанским разведчикам в Клетнянский лес, часто не сходила с губ Ани Морозовой.
Правда, вчера вечером улыбка эта потускнела. Дело в том, что д’Артаньян и его «мушкетеры» устали ждать. Их разбирало нетерпение.
– Ребята волнуются, может, говорят, у вас и вовсе связи нет с Красной армией? Какие ночи стоят! Может, швабы правы и у ваших совсем самолетов не осталось!
Аня сидела с Яном в саду бывшего детдома на Айзенбанштрассе, среди белой кипени цветущих яблонь.
– Мы свое дело сделали, – терпеливо отвечала Аня. – План передан кому надо.
– Но почему же они не бомбят?! Проклятая тишина!..
Глядя на Яна, пытаясь отвлечь его от мучительных мыслей, Аня размахивала тихонько яблоневой веткой и напевала ту самую песенку, с которой девчата прогуливались в тот памятный вечер возле дома поляков:
Эх, девчоночки, война
Идет аж до Урала!
Эх, девчоночки, война,
А молодость пропала!..
И неожиданно, мечтательно глядя через плечо Яна, сквозь яблоневые ветки, туда, где в потемневшем поднебесье на востоке неярко вспыхивали зарницы, Аня читала вполголоса полюбившиеся ей стихи:
Все пройдет, как с белых яблонь дым…
Все пройдет. И война пройдет. И немцы уйдут. И станет опять Аня молодой девчонкой, которой и своего счастья, и своей любви тоже хочется.
Но над садом, над белой яблоневой кипенью с ревом и грохотом пролетел в ту минуту синебрюхий двухмоторный «юнкерс». И Аня, вздрогнув, проводила взглядом шедший на посадку самолет, проговорила жестко, с ненавистью:
