Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из планшетки бумагу. Приготовился читать. И, будучи пунктуальным, исполнительным человеком, еще до оглашения приказа скомандовал:
– Заряжай!
Клацнули затворы.
Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. И все же смысла Ромашкин не понимал, не осознавал, уловил только три слова – расстрелять, привести в исполнение.
Капитан аккуратно положил приказ в планшетку. Секунды казались вечностью. Затем Старовойтов зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал:
– По изменникам Родины – огонь!
Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился об опушку леса и застрял меж деревьев.
Упали молча, без криков стоявшие справа от Ромашкина Серый и Гаврила, слева рухнули Генка, Борис и Егор. Борька Хруст не то икнул, не то ойкнул. Они лежали неподвижно, только у Серого мелко дрожали пальцы на руке. И шрам на перебитом носу стал совсем белый.
Ромашкин, не чувствуя боли и вообще не понимая, что происходит, думал: «Может быть, так и бывает после смерти? Говорят же, душа бессмертна. Может быть, тело мое убили, и я упал. А душа все это видит?»
Но рядом происходила очень земная сцена. К пожилому солдату, который стрелял в Ромашкина, подбежал капитан Старовойтов, от растерянности его висячий красный нос прямо болтался, как маленький хобот. Капитан закричал бабьим голосом:
– Ты что, промазал?
– Вроде бы целился, как надо…
– Куда же ты целился? Куда пуля полетела?
– Может, винтовка плохо пристреляна, – оправдывался боец.
– С такого расстояния без всякой пристрелки слепой попадет!
Подошел комиссар Лужков, тоже озабоченный.
– Что произошло?
– Не понимаю, товарищ майор, – докладывал Старовойтов, приложив руку к козырьку и выпячивая бабью рыхлую грудь.
А Василий все стоял. Слышал и не слышал этого разговора. Ощущал себя как душу, парящую надо всем этим.
Подошедший лейтенант Кузьмичев пояснил комиссару:
– Он еще вчера какую-то байку рассказывал насчет повешенного, у которого веревка оборвалась. А вторично, мол, вешать не стали, не полагается, потому что смерть не приняла. Значит, Бог сберег. В общем, что-то вроде этого. Мистика какая-то.
– Ты в Бога веруешь? – спросил бойко комиссар.
– Нет, не верю. Я в справедливость верю, товарищ майор, я знаю, бывший курсант Ромашкин не хотел с теми идти, они его заставили.
– Что он, теленок, чтоб его заставить! – буркнул комиссар.
– Но что же делать? Подразделения уже уводят, не возвращать же их.
– Судить его будем, – подсказал ротный.
– Кого? – спросил комиссар. – Красноармейца Сарафанова или недострелянного?
– Я думаю, этого, сама логика подсказывает, – показал на Ромашкина капитан Старовойтов.
– Как же его судить, он уже осужденный – штрафник.
И к тому же еще приговорен по приказу к расстрелу. Он в списке упоминается!
А Ромашкин слушал этот разговор, даже промелькнуло на миг: «Как в списке доходяг, вывезенных на кладбище, – раз ты в списке мертвых, значит, должен быть мертвым, и нечего открывать глаза!»
И вдруг, не владея собой, совсем не желая этого, а как-то непроизвольно Василий опустился на землю, сел рядом с расстрелянными, и громкие рыдания выплеснулись из его груди.
Командиры смотрели в его сторону в некоторой растерянности.
– Все же он курсант, – тихо говорил пожилой боец, – надо его помиловать. Ведь того висельника тоже как-то вычеркнули из списка…
