По распределению взводного Ромашкин попал в паре с Нагорным – человеком с какой-то неопределенной внешностью: худощавый, опрятный, лет пятидесяти, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет. Он попросил Ромашкина:
– Вы просветите меня, что мы будем делать?
Ромашкин посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.
– Будем следить за фашистами, чтоб неожиданно не напали. – Ромашкину захотелось испытать напарника, и он добавил: – И посматривать за своими, чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.
Нагорный перешел на доверительный тон, соглашаясь с Ромашкиным, зашептал:
– Совершенно справедливые опасения, тут есть разные люди. От некоторых можно ожидать! Извините, если вам будет неприятен вопрос, но мне как-то непонятно, что общего вы нашли с уголовником Вовкой Голубевым?
– А мне интересно, – сказал Ромашкин, – любопытно посмотреть на него, так сказать, вблизи.
Нагорный задумчиво посмотрел в сторону.
– Простите меня, но не могу с вами согласиться. Я наблюдал таких людей в лагере не один год – и знаю, чего они стоят. Они живут удовлетворением самых примитивных потребностей – поесть, поспать, полодырничать, стремления самые низкие, я бы даже не назвал их скотскими, потому что животные не пьянствуют, не развратничают, не обворовывают, не играют в карты, не убивают. Таких людей надо остерегаться, держаться от них подальше, потому что они способны на все.
– Скажите, а где вы жили до ареста, кем были? И вообще, за что вас посадили? – спросил Ромашкин.
Нагорный печально усмехнулся:
– За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать… Я литературовед, профессор. Жил в Ленинграде.
У меня остались там жена и дочь… Чудесное шаловливое существо. Ей уже пятнадцать лет. В тридцать седьмом было всего десять. Живы ли? Они в Ленинграде. Написал им письмо об отправке на фронт. Не знаю, дойдет ли.
Ромашкин верил этому человеку, очень искренней была его грусть.
Подошел командир взвода.
– Вот ты где. Послушай, Ромашкин, ты уже опытный, – завтра, когда пойдем в атаку, помоги на левом фланге. Сам знаешь, народ необстрелянный, испугаются пулеметов, залягут, потом не поднять. Помоги, штрафники тебя послушают, ты с ними общий язык найдешь.
Много ли нужно человеку в беде? Иногда не деньги, не какие-то блага, а сознание, что ты сам кому-то нужен. Вот не помог лейтенант ничем, а сам помощи попросил – и светлее стало у Василия на душе, воспрянул духом.
– Не беспокойся, лейтенант, на левом фланге будет полный порядок!
– Ну, спасибо тебе.
Когда начало светать и Ромашкин уже посчитал, что ночь прошла спокойно, вдруг неожиданно артиллерия гитлеровцев обрушила на наши траншеи лавину снарядов и мин. Вмиг все смешалось в грохоте взрывов. Ромашкин упал на дно окопа и заполз в «лисью нору». Он понял: немцы обнаружили подготовку к атаке и решили провести артиллерийский налет.
Ураган бушевал недолго. Когда обстрел прекратился, было уже утро, но в дыму и пыли все еще ничего не было видно.
Ромашкин пошел по развороченной снарядами траншее. За одним из поворотов увидел несколько трупов. Их, видно, убило одним из первых разрывов, когда стояли и о чем-то разговаривали. Полузасыпанные землей и обезображенные взрывом, они превратились в кровавое месиво.
Вовка Голубев, дрожащий и жалкий, подбежал к Ромашкину и затараторил:
– Я с ними курил! Побрызгать отошел! И тут загрохотало!
А когда кончилось, гляжу – из них уже отбивная! Я же на минуту отошел! Вот не отошел бы, и мне хана, лежал бы с ними вместе.
