В таком графике короткий роман в старинной усадьбе почти стерся из памяти. Иногда казалось, что эта неделя покоя мне приснилась, что не было никакой сладкой бухгалтерши Даши, не было полей, лесов, огурцов с огорода и речки с карасями.
Просто удачно уснул. Просто хоть раз воображение показало нормальное кино.
Жаль, нельзя было прокрутить его назад и поставить на повтор. После каждой дурацкой поездки пересматривал бы. Ночами пропадал бы в этом сне. А с утра начинал бы ждать вечера, чтобы уснуть.
Не случалось со мной такого раньше. То ли возраст сказывался. То ли яйца тянули туда, где им было пусто и легко. То ли чистый воздух подействовал как наркотик, и теперь ломало без такой концентрации кислорода.
Загруженный под завязку делами и уверенно списавший Дашу в сновидения, я даже забыл, что когда-то хотел построить рядом с усадьбой курорт. После моего отъезда Левданский для всех замолчал окончательно. Телефон он не брал, отправленные документы не высылал. Ушел в глухую оборону еще сильнее, чем до моей поездки.
«Старик сорвался», – констатировал Марат, и, задуренный другими вопросами, я не стал разбираться в причинах.
Некогда было сразу после возвращения. Не до того оказалось через месяц, когда из усадьбы ни с чем вернулся брат.
Электронная папка с проектом курорта перекочевала в архив, и скоро я бы забыл, наверное, и о ней. Не первая! Но в один из дней, спустя три с половиной месяца после поездки в усадьбу, на телефон Марата пришло сообщение. Не для него, для меня. От Левданского. С таким содержанием, из-за которого я не раздумывая приказал Аглае отменить все дела и сам сел за руль.
***
В тридцать, когда заболел отец, меня не было дома. Я не знал. Оторвавшийся от рода сын оказался недостоин такой новости. Мама не пожелала отправить даже СМС. Дядька, которому моя фирма по очень хорошей цене строила торговый центр, молчал.
Лишь брат, плюнув на все запреты, приехал и рассказал о беде. О скорой смерти сообщил тоже брат. Он позвонил сразу, как отцу стало хуже. А потом сам открыл дверь старого дома и позволил проститься.
Жаль, прощения я тогда не получил. Даже на смертном одре отец остался верен себе.
«Предал», «ушел», «недостоин». И ни разу «сын».
В общем, нового в его словах для меня не было. Болезнь убила тело, но ничего не смогла сделать с характером. Отец верил в свою правду. Я в свою. Яблочко от яблоньки упало недалеко.
Может, именно это и помогло пережить его уход. Горевать не получалось. Злость и работа отнимали все силы и время. Мне было хреново, но терпимо. Не хуже, чем тогда, когда ушел из дома. И точно лучше, чем ощущал бы себя, останься я рядом играть роль послушного сына.
Не вчера это случилось. Пять лет пошло. Но сейчас, когда ехал в районную больницу к почти незнакомому мне старику, накрыло, как тогда. Словно спешу не к чудаковатому Антону Павловичу, который вдруг затребовал меня к себе в больницу, а к отцу.
Непрощенная доля, видимо, сказывалась. Не отпускала и годы спустя.
В больнице чувство дежавю только усилилось. Здесь не пахло цветами и освежителем воздуха, как в частной отцовской клинике. Вместо одноразового халата мне выдали несвежие бахилы. А вместо молодой медсестрички в коротком белом халатике пожилая санитарка черенком деревянной швабры указала, где найти врача.
Все было иное, и только за грудиной ныло, как тогда.
Врач оказался профессионалом. Он не стал дурить голову вопросами о родстве, не предложил сделать пожертвование, а сразу рассказал о состоянии старика. Как близкому родственнику, каких у того не осталось.
