– Точно? – спросила бабушка.
– Точно! Во-первых, он не смог бы достать чистый бланк; во-вторых, печать настоящая; в-третьих, аттестат на обратной стороне заполнен и на русском языке, а этого не смог бы сделать ни один из учеников нашей Заблоны; ну и, в-четвертых, хоть бы одна четверка затесалась – сплошные тройки!
– Ну, слава богу! Утешил ты меня, Илико! – с облегчением вздохнула бабушка.
Илларион вновь потянулся к аттестату.
– А-тес-тат зре-лос-ти! – произнес он по слогам. Потом встал, подошел ко мне, постучал пальцем по моей голове, прислушался к звуку и, сокрушаясь, обратился к Илико: – Ну, брат, если уже этот называется зрелым, то я тогда китайский мандарин.
– Ничего… Помидоры для продажи в город тоже незрелыми отправляют, чтобы не попортились. Доро́гой они дозревают.
– Ну, раз так, давайте решать: что ему теперь делать, куда поступать, какую выбрать профессию? Должен же быть у человека какой-то план? А то поедет в город и будет там ушами хлопать, как осел, – сказал Илларион.
– Ты на какой факультет думаешь поступать? – спросил меня Илико.
Я пожал плечами.
– Мой внук должен стать врачом, – заявила бабушка. – Состарилась я, за мной уход нужен!
– Ты что, обязательно от его руки умереть хочешь? – сказал Илико.
– А может, ему на исторический пойти? Из историков секретари райкомов получаются, – сказал Илларион.
– Я бы на его месте пошел в юристы! – сказал Илико. – Вот хоть возьми нашего судью – человеком стал. Приехал в село в рваных галошах, а теперь щеголяет в кожаном пальто и резиновых сапогах.
– Да куда ему с его сердцем в юристы! Он ведь и арестовать-то никого не сможет!
– Может, пойти ему на литературный? Он ведь у нас стихоплет, и язык подвешен – дай бог! А что еще нужно!
– А нет ли чего-нибудь такого, чтоб готовых профессоров выпускали? – спросила бабушка.
– Как же, есть! Такое заведение и окончил наш Илико! – обрадовался Илларион.
– Ты чего молчишь, болван? Скажи, куда хочешь поступать? – набросился на меня Илико. – А то, видишь, выпустил уже этот носатый свое жало!
– Я в артисты пойду! – вдруг выпалил я.
Наступила гробовая тишина.
– Чтоб я ослепла! Многоженцем решил стать? – запричитала вдруг бабушка.
– Тронулся, бедняга! – проговорил Илико.
Споры продолжались до рассвета. Наконец сошлись на мнении Иллариона, что обладателю брюк, подобных моим, следует поступить на экономический факультет, дабы обеспечить свое дальнейшее существование экономически и материально.
Бабушка, сняв с шеи серебряную цепочку с большим плоским ключом, подошла к нашему старому сундуку, откинула крышку и торжественно извлекла оттуда дедовские зеленые бархатные брюки-галифе с кожаными леями, огромные хромовые сапоги с подковами, шерстяную навыпуск блузу с накладными карманами, серебряный пояс и высокую каракулевую папаху. Потом разложила все это передо мной, вытерла подолом платья набежавшие слезы и сказала:
– Вот, сынок, одевайся. Не отправлю же я тебя в чужие края этаким голодранцем! Ты должен быть там лучше всех, дорогой мой…
Я крепко обнял бабушку и нежно поцеловал ее в глаза, потом выбежал в другую комнату, быстро переоделся и вновь предстал перед «комиссией».
– Скажи, пожалуйста! Вылитый Симон Долидзе! – осклабился Илико.
Ранним воскресным утром я, бабушка, Илико и Илларион стояли у обочины шоссе и голосовали перед каждой попутной машиной. Моросил мелкий косой дождь, дул ветер и было холодно.
