Я хочу, чтобы меня казнили - страница 3

Поначалу я не понимал только одной вещи. Тот же Грачев должен был, по идее, находиться на принудительном лечении в психиатрической больнице, однако его отправили в исправительную колонию. Ответ нашелся буквально на последней странице личного дела убийцы – вначале его как раз и отправили в лечебницу, однако там он умудрился укусить санитара за шею, а потом забил того ногами. Решением нового суда перевели в "Белую Ночь", где Вячеслав и пропал для общественности навсегда. Конечно, его история имела широкий резонанс в газетах и на телевидении, однако без подпитки информацией быстро сошла на нет. Только криминалисты-преподаватели время от времени отправляли запросы Геннадию Илларионовичу, чтобы получить сводку по состоянию Грачева для своих лекций студентам. Для всех остальных Грачев Вячеслав Михайлович бесследно пропал за стенами "Белой Ночи".

У каждого из двухсот семидесяти трех заключенных была своя история, но, кроме пожизненного заключения, была одна общая черта – ни один из них не раскаивался в содеянном и не собирался реабилитироваться. Поэтому я довольно быстро понял Геннадия Илларионовича и перестал пытаться докопаться до истинных намерений и мотивов пациентов. Спустя пару лет я даже переставал иногда слушать, что говорит тот или иной заключенный. Обновление "клиентуры" было не частым явлением, поэтому приходилось возвращаться к старым пациентам чаще, чем хотелось. Однако "случайно" забытые сеансы начальство не замечало.

Интересные и харизматичные персонажи с замашками на медийность быстро теряли свой гонор и молодецкую прыть, когда понимали, что их истории больше не взбудоражат общественность, их не покажут по федеральным каналам, о них не напишут в газетах. И начиналась чистая классика. Заключенный отказывался принимать текущее положение дел и верил, что его имя останется в истории. Все же, подавляющее большинство жителей "Белой Ночи" прекрасно понимали, что делали и на что шли, но не брали в расчет, что пять минут славы могут оказаться реально, а не фигурально пятью минутами. И на сцену выходила агрессия. Десятки попыток бить стекла, угрозы расправы, крики и яростные выпады – гнев брал верх над здравым рассудком, если можно так назвать сознание маньяков.

Казалось, что может предложить заключенный охране или психологу, находясь в одиночной камере? Да что угодно – фантазия пускалась в пляс. Педофил из Саратова, Алексей Михайлюк, предлагал за встречу с журналистами упомянуть меня, как первоклассного специалиста. Московский хирург-убийца Юрий Бойков уговаривал надзирателя дать съездить в город, а взамен переписал бы двухкомнатную квартиру на него. Торговались все, да смысла в этом было мало сомнительная слава не прельщала, а все имущество арестантов изымалось в пользу государства. Да и каждый помнил о пособничестве, что лучше всего ограждало даже от мыслей о том, чтобы слушать предложения заключенных, а не пропускать их слова мимо ушей. Каждая сторона это понимала и неизбежно приходила хандра. Депрессивное подавленное состояние могло длиться неделями, а то и месяцами, после чего наступало самое страшное. Принятие неизбежности настоящего и будущего. Человек ломался и получал либо смирение с положением дел, либо озлобленность на всё и всех.

Я посещал этих сломленных людей, выводил их на эмоции, составлял прогнозы потенциальных проблем и еженедельно сдавал отчет Геннадию Илларионовичу. Думаю, что отчеты не читались в принципе, но меня это не сильно заботило – какой смысл волноваться за результат работы, если он не влиял на возвращение всех этих людей в социум?