Свернувшись калачиком, Маринка лежала и вспоминала, как мама забирала ее, маленькую, из садика, как она приходила за ней, пахнущая духами, обнимала и целовала. Улыбаясь и шутя, мама заматывала Маринку в огромный пуховый платок и туго затягивала на спине крест-накрест концы шали.
– Мамочка, мне жалко!
– Кого тебе жалко?
– Ну, не жалко, а жалко!
– Да кого же?
– Да дусно мне, дусно!
Марина пыталась вспомнить, когда мама перестала обнимать ее, говорить всякие добрые глупости? Старалась понять: «Меня мама любит? Конечно, любит! Мамы же не могут не любить своих детей! Просто мама очень устает, поэтому злится, – снова вплывая в пока еще детский сон, Марина думала о маме, о сестре, об одиноком Жане. – Я потерплю. Я очень тебя люблю, мамочка…»
***
Машка заворочалась, просыпаясь.
– Муль, когда пришли вчера? – потягиваясь, спросила дочь.
– Часа в четыре.
– Ни фига себе! Что так рано?
– Да вот как-то так. Корпоратив по случаю нового договора устроили, собрались чаю попить. С тортиком. Попили…
– Тортик-то был?
– Не помню, заяц. Вроде, было что-то вкусное.
– Могла бы мне принести в клювике, – Машка закинула ногу на мать, руку на ее шею и задумалась.
– Ма, тебе работать в офисе нравится?
– Вроде, нравится, не знаю. А что?
– Ничего. Я тоже хочу у тебя в офисе работать. У вас весело.
– Ну да, обхохочешься. Особенно по утрам в субботу.
– А ты не оставайся после работы по пятницам. Скажи дяде Валере, что дела дома. Ты же можешь не оставаться?
– Могу.
– Ну вот. И со мной будешь, и болеть не будешь утром. Олег спит еще?
– Да, дрыхнет, они вчера с дядей Сашей за жизнь спорили. Три бутылки водки проговорили.
– Д-а-а-а… Пойду позырю.
– Иди, тапки надень, не ходи босиком. Олег опять скотчем привяжет, вопить будешь.
– Не привяжет, – Машка прошлепала в спальню к отчиму, на ходу влезая в материны шлепки.
Девочка не любила слово «отчим». Но и отцом Олега не называла, звала по имени, хоть и воспитывалась им с двух лет. Они сразу нашли общий язык, не конфликтовали, общались просто, по-дружески. Машка всегда терлась около взрослых, ей безумно нравились родительские тусовки, частые шумные компании, поездки на шашлыки, к кому-нибудь на дачу. Там всегда очень весело, и можно было поздно ложиться спать, смотреть телек, сколько хочешь. Но телевизор включался редко и был менее интересен, потому как, развесив уши, Машка вникала во все взрослые разговоры. Ей очень нравились песни Чижа и как Олег поет их и играет на гитаре. Мама всегда пела с ним, а ее подружки подпевали противными голосами. Петь хотели все, но получалось только у Олега и немножко у мамы. Тетя Света говорила маме:
– Зря ты, Маринка, Машку пускаешь за стол ко взрослым, она тут насмотрится-наслушается – будь здоров! Вырастет – наплачешься.
– С чего это? Она большая уже.
– Да я и вижу. Какая она большая? Сдурела?
– Давай ты сначала роди сама и покажи пример. А время, Светик, покажет, что из нее вырастет.
Тетя Света замолкала, обижалась. Ей уже тридцать, а детей нет. Зато она все знает, и ее мнение – железобетон.
Марина никогда не спорила с подругами. Подруги – это чтобы в перекурах обсудить свой последний долгожданный развод или несчастный брак, выпить шесть бутылок вина на троих, всплакнуть на седьмой бутылке о загубленной жизни и задуматься, идти ли за восьмой. Марина всегда была центром любой компании. Ей всегда были рады, ее звали, расстраивались, если не приходила. Очень веселая и легкая, она никогда не создавала проблем окружающим. Она нравилась, над ее шутками смеялись, ее любили друзья и подруги. Как всякой женщине, Марине нравилось мужское внимание, она допускала легкий флирт. Когда стадия непринужденных шуток плавно переходила к границе сексуального интереса, Маринка давала задний ход. Но ей, почему-то, было всегда неловко. Причем не оттого, что ее хотят уложить в кровать, а оттого, что приходится отказывать. Как будто раз ты позволяла ему двусмысленные шуточки, значит и предполагала продолжение банкета. Она была даже очень коммуникабельна. Говорят, общительность характера часто приводит к неразборчивости…
