Илька Наппельбаум пил и был чужд утюгу и расческе. У него косил к носу левый глаз, а руки дрожали, и он сильно слюнявил пальцы, когда надо было перелистнуть страничку формуляра, чтобы вписать названия книг, которые я брала в этот раз. Иногда я видела, как Илька заботливо и аккуратно подклеивал старые книги. Мне казалось, они расслаблялись у него в руках, как человек, когда ему делали массаж (рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, ехал поезд запоздалый, из последнего выгона вдруг посыпался горох…). Книги, переплет которых износился совсем, он переодевал в новые обложки – одинаково рыжие, поверх которых приклеивал бумажки с указанием автора и заглавия. Тут руки его не подводили, видимо, сказывался опыт.
Илька, мне кажется, прочел все. Он всегда говорил что-то про книги, которые я выбирала:
– Барышня хочет «Американскую трагедию»? Хорошая книга, учит, что не стоит ходить на пруд с кем попало! Хотя утонуть в нашем пруду – и захочешь, не сможешь, утки засмеют. Хотите Гофмана? Таки будьте осторожны – ваша мамочка выйдет попить водички ночью, а вы примете ее за привидение и будете кричать так, что перебудите весь наш дом! О, а это книга… про художника, который думал, что счастье – это желтая краска… будьте осторожны с красками, деточка!
Я шла из библиотеки с полным пакетом и сердцем. Шла мимо клумб, похожих на библиотеки цветов, мимо лавок, похожих на полки, на которых рассажены бабки, мимо забора Помойного Деда, где под слоем краски прятались разные истории – каждая особенная, хотя нужно было присмотреться, чтоб это заметить.
Мама орала на меня, чтоб я учила уроки, – а я читала.
Сестра мучила свою домру (да, сестра ходила в музыкальную школу, но об этом потом), и мама орала уже на нее – а я читала.
Пели и плясали в телевизоре маленькие и жалкие человечки – а я читала.
И мыши под полом, и недотыкомки в пыльных углах, с которыми тщетно вела войну мама, и всевидящее око лампы под потолком – все они знали, что мне плевать на их существование, пока не захлопнется книжка. А когда она захлопывалась, все обретали мир: в моей голове спасались от смерти отважные герои, примирялись влюбленные, которые напрасно подозревали друг друга в неверности, находили тихое пристанище гонимые. Я знала, что авторы хотели, чтобы каждый читатель сделал именно это. Потому что ведь никто так не бессилен, как автор, и никто так не всесилен, как читатель, особенно когда ему двенадцать лет или около того.
На папиной полке стояли его книги. Такие аккуратные, бравые. Папа был инженером и читал в основном техническую литературу. Много схем, чертежей и формул.
Однажды, где-то через год после его смерти, я подумала: если папа продолжал с нами жить все это время – как призрак – наверное, ему хотелось почитать?
Но ведь ему самому не открыть книгу, не перелистнуть страницу!
И тогда я решила ему помочь. Иногда вечером я садилась в папино кресло, брала книгу с полки и начинала листать ее. Медленно, чтоб папа успел прочесть. Я не знала, улучшилось ли его зрение от того, что он стал призраком, но надеялась, что из-за моего плеча он сможет разглядеть написанное.
Иногда мне казалось, что что-то холодное касается моей шеи (мама считала, что по квартире из-за старых, рассохшихся оконных рам гуляют сквозняки), и я думала, что это папа дает мне понять: пора переворачивать страницу. И я переворачивала. Порой я слишком надолго задумывалась, разглядывая эти чертежи и схемы, – придумывала, будто это карты городов из волшебной страны или что-то другое… Я не понимала того, что видела, но не понимать всегда интереснее, чем понимать, – можно строить самые разные версии.
