– Собирайся, Лен.
Когда мы ехали в автобусе на вокзал, чтобы вернуться в Урицкого, я спросила маму:
– Ребеночек… поправится?
– Не знаю. Там все серьезно.
– Вальку забрали. Она хотела жить в больнице, а ее забрали.
– Девочке лучше будет в интернате. С ней специалисты должны работать.
– Она хорошая.
– Никто ее не обидит. Не переживай.
Я молчала. Меня злило, что мама так спокойно ко всему относится. Может, она и была права. Но я-то знала, что во всем этом есть какая-то обреченность, как будто, однажды выйдя из дома, мне суждено будет вновь прийти к дверям своей палаты – и увидеть пустую железную кровать с высокими бортами, похожую на клетку, и другую кровать, обычную, на которой лежит, свернувшись калачиком, женщина – и она не знает, выживет ли ее ребенок.
А Валька, которую забрали чужие люди, никогда не попадет домой.
Я никогда не переставала плакать, хотя была самым веселым ребенком в Урицком и Любомировке.
Я сидела за одной партой с Катькой Электричкой.
У нас в классе было четыре Катьки, в таких условиях прозвище неизбежно.
Когда мы ездили в пятом классе в Заводск на экскурсию, учительница притащила нас на вокзал задолго до отправления электрички. Сначала прошел один поезд, потом другой. А Катька не умела ждать, поэтому подпрыгивала на месте и кричала:
– Э-ле-ктри-чка! Э-ле-ктри-чка!
Точнее, мы втроем прыгали и кричали: я, Катька и жирная Илонка (она вечно примазывалась).
Хотя звали электричку мы хором, прозвище прилипло только к Кате, наверное, потому, что у нее голос очень громкий.
Пока я болела гриппом, к Катьке за первую парту села Илонка, которую все не любили. Объяснить, в чем причина нелюбви, никто не мог, поэтому просто обзывали ее жирной. Учителя думали, что Илонку обижают из-за внешности, и жалели ее, даже оценки завышали. Так она выбилась в хорошистки, но окончательно утратила последние симпатии одноклассников, хотя и продолжала набиваться ко всем в подружки.
– Ура, Ленка! – Когда я наконец-то пришла в школу, Катька была мне дико рада. – Илон, уходи, Ленка вернулась!
– Привет, Лена! – процедила Илонка и стала собирать свои вещи с парты. – Выздоровела?
– Ага! – бодро сказала я. – Отлично поболела!
– О, смотри, что у меня есть! – Катька достала из рюкзака бумажный кулек.
Семки. С ними школьное руководство вело безуспешную борьбу. Семками заплевывали полы в классах и в школьных коридорах. За семки могли влепить замечание в дневник и поставить двойку по поведению. Про семки рассказывали истории одна другой страшнее: типа торгующие ими бабки, пока обжаренные семки еще теплые, греют в них свои старые ноги, чтоб кости меньше болели… Все кривились и фукали, слушая такое, но семки все равно щелкали. В первом классе было заведено, увидев человека с кульком семок, подойти и нагло запустить в кулек руку, говоря «Ленин сказал: делиться надо!», на что самые изобретательные придумали ответку: бить такого любителя чужого добра по руке со словами: «Сталин сказал: имей свое!» Конечно, Илонка не стала поминать Ленина и Сталина (мы не в первом классе!), но так жалобно посмотрела на Катьку, что та и ей отсыпала пригоршню семок. Я уселась за парту, а Илонка стала у меня над душой. Семки нас сплотили.
– Не плюй на пол! – Меня пугало, что Илонка может намусорить, а обвинят нас с Катькой.
– Я в руку, вот! – Илонка сунула мне под нос пригоршню с шелухой. Ногти у нее были красно накрашенные и облупленные, фу.
