Тротуарная плитка плавилась под каждым шагом, проваливая в себя мои ноги. Рядом с ней тонуть в городской суете означало остаться счастливым. Шарушками осыпались сомнения. Если высоко подпрыгнуть и удариться оземь со всей силы, моя скорлупа треснет, я оголюсь перед ней. Хотя и так уже. Наизнанку. Все внутренности мои рассмотрела под низким, объятым тучами солнцем. Даже пальцем успела куда-то ткнуть. Своим заинтересованным, индивидуально живущим пальцем. Осталась ли довольна содержимым? Черт ее знает. Смотрю на нее сбоку – идем-то плечо к плечу. Все хочу руку ее схватить, но боюсь уже не найду сил отпустить. Такую не отпускают. Вцеплюсь зубами хлеще кангала. Обливайте водой, стреляйте, разжимайте рычагом челюсти, прижигайте железом тело – не отпущу. Сдохну прямо здесь. На неизвестном перекрестке у неизвестного ларька. Но пока идем.
Ведет меня в парк. Маньячка? Было бы любопытно. Смеюсь. Она рассказывает что-то о себе. Чего я раньше не знал. Фамилии, травмы, работы, детство, книги, учеба, картины. Всего так много в неполных пятидесяти килограммах, в полутора с хвостиком метрах. Чуть притормаживаю и оглядываю ее сзади. Может, тележку за собой катит? Куда это все умещается? Быть может, в глаза. Один – ирония, второй – сарказм. Ладно бы два, как у всех, так ведь еще вырастила себе на высоком лбу третий, невидимый посторонним. В копне волос, я подозреваю, небольшие рожки, или что у них там проклевывается, у прозревших? Никелированные антеннки, возможно.
Сворачиваем в какой-то парк, броуновский поток лишних тел мельчает. Достаем сигареты и огонь. Пентакль. Она, я, парк, сигареты и огонь. Мир сейчас зависит от нас, за пределами наших взглядов он теряет контрастность и тает в ненужности, сереет густым туманом, таится и ждет, когда мы снова решим посмотреть. Выдернуть его из небытия.
Вижу, как она курит. Больше года с ней, а этот спектакль разворачивается впервые. Радуюсь, что в зале я единственный поклонник. Прима неподражаема. Затягиваясь, она заостряет и без того булатные скулы. Я сглатываю, а она выдыхает. Так Гея выдохнула Землю. Так Шива душил врагов. Я все еще не могу говорить.
Грустные утки не хотят улетать. Доедают брошенный в стальную воду батон. Переговариваются кряками. Они бедны словами. А я богат. Но с ней я селезень. Косноязычный, почти немой. Жаль, не знаю язык жестов.
Открываю пачку и тяну в рот очередную помощницу. Никотин немного успокаивает, а вместе с дымом возвращается память. Я говорю:
– Помнишь свой давний сон? Где я от тебя ухожу с какой-то бабой, не оборачиваясь и не замечая.
Она хмурится воспоминанием и медленно кивает.
– Не сбылся! Вот.
Секунда, секунда, секунда. Смех.
– Бе-бе-бе, – отвечает.
Мне становится хорошо. Я наконец-то беру ее за руку, но все же оглядываюсь украдкой – нет ли кого с пистолетом или ведром воды. Парк пуст. Она. Я. Грустные утки.
Детство осталось детством. Давно. Но почему сейчас опять хорошо? Как тогда.
– Пойдем, я приготовлю тебе рыбу и приглашу на танец. Это должно сбыться. Это – судьба.
Ночь.
– Кто на этот раз?
Я не знал, что ответить. Кто? Мы, наверное. Наверное, мы.
Я сказал:
– Мы. На этот раз мы.
Она долго молчала. Дольше, чем я мог ей позволить. Ее путанные волосы, темноту впитавшие, прятали лицо. Угадывался только кончик длинного носа. На такой хорошо взгромоздиться бабочкой и уснуть безмятежно. Кончик блестел пойманным светом скупых звезд. Словно отполированный пастой ГОИ. Давным-давно я полировал ею бляху ремня. Отрезал полосочку от старой шинели, намазывал зеленым комком ворсистый материал. В золотом сиянии бляхи отражалась вся доблесть, отпущенная нам Марсом.
