Потом по дороге домой она рассказала мне, что Азат седьмой ребенок в их семье и самый младший, что у него есть две сестры, одна уже замужем. Другая учится в университете. И вообще, они не бедные, старшие два брата работают в какой-то крупной автомобильной компании, да и все в общем-то хорошо с жильем и работой, просто отец, когда приехал в восьмидесятых, зарабатывал на жизнь, торгуя специями, а еще он делает очень красивую мебель, и ее дорого покупают состоятельные люди. Но с лотком он не хочет расставаться. Говорит, в этом есть своя философия. И Азата заставляет тут работать после школы, а сейчас каникулы, и ему вообще неохота работать, отец ему сказал, что мужчина должен познать всю тяжесть труда, и только тогда он сможет познать чувство настоящей радости.
– Хрень какая-то! Да, мама?!
– Ага, – мимодумно ответила я, тщательно пережевывая финики. – А что у него с рукой, ты не спросила?
– Ой нет, чот забыла. А он симпатичный, да, мам?
– Кто? Азат? – улыбнулась я. – Да, симпатичный.
«Только не влюбись, – подумала я, – а то мы уедем двадцатого, и дома тебя охватит безграничная тоска, а я не буду знать, что мне делать и как тебе помочь». Да и можно ли помочь человеку, испытывающему мучения первой любви. И вдруг в голове у меня возник отчетливый образ моей дочери, одетой в паранджу, в темной комнате с маленькими мутными окнами. Там нет света, нет воздуха, вакуум и безысходность, страх и боль, там нет любви, нет надежды, и сознание не в состоянии принять реальность. Там Джихад. Там идет постоянная война… Вокруг нее куча детей, она качает колыбель, и в воздухе вековая тоска женской доли, доли ждать своего мужчину с войны… Я вижу это ясно и четко, словно я уже пережила это сотни раз.
В России, как и во Франции, люди помнят, что такое война, у нас в стране практически нет ни одной семьи, которой бы не коснулась Вторая мировая (у нас Великая Отечественная) война.
Я отмахнулась рукой от ужасной картинки, возникшей у меня в голове. Ненавижу себя! Ненавижу всех нас за наше узколобое мышление, за необоснованный животный страх, навязанный нам средствами массовой информации, нашими правительствами, нашими предрассудками.
И перед глазами снова стоит мальчик лет десяти, перерезающий горло заложникам во имя Аллаха, объявляющий всему миру Джихад. Я не смотрю больше телевизор, не потому, что не хочу видеть ужас всего происходящего, мне не надо видеть боль и войну, я ее чувствую каждой своей порой, боль летает в воздухе, она страшнее любого свиного гриппа и болезни Зика. Она пожирает меня изнутри. Я словно хожу по земле без кожи и чувствую чужую боль. Многие с возрастом становятся сентиментальными, я знаю, но я была такой всегда.
– Ладно, завтра спроси, что приключилось с его рукой, – сказала я, и мы вошли в номер.
***
Я подбежала к Далилю, все еще обнимая свой полиэтиленовый пакет с покупками и дорогущей сумкой от Шанель.
Поздоровавшись, Далиль молча взял кулек и высыпал туда стакан фиников.
– Где Азат?
– Дома, – ответил Далиль.
– Он сегодня придет? – я глянула на часы, было начало пятого.
Далиль отмахнулся от меня, что-то пробормотав.
Я передала ему монеты, предварительно их подсчитав. Он взял их сухой и твердой рукой, не улыбаясь, глаза его по-прежнему были скрыты пеленой безмолвия.
Я взяла финики и помчалась в гостиницу.
На открывающуюся дверь вылетело огромное и свирепое чудовище в удивительно тщедушном теле, его выпученные глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Со страшным лаем и звериным оскалом на меня летел наш чихуахуа по имени Масик. Глядя на то, как он бесстрашно кидается в бой с любыми незнакомцами, я представляю себе ужасно лютую собаку из сказки «Огниво», которую прочитала давным-давно в детстве. «Страшные глазища, как блюдца, вокруг вращаются», – что-то вроде того, там было описано небывалое чудище в виде собаки, охранявшее то самое огниво. Но, увидев меня, вся мощь его неслыханной отваги сменилась тоненьким писком восторга и небывалым выплеском собачьей любви, дающей нам мегатонны энергии.
