Зажав в карманах окоченевшими пальцами денежные купюры, Зосимов тяжело передвигая ноги, направился в сторону городского рынка. Сильно болела голова, хотелось чего-то такого, такого… «Опохмелиться бы не мешало», – едва подумал художник, как ноги угодливо занесли его дрожащее от холода, от выпитого вчера тело в тепло закусочной «Три богатыря», а красные от мороза руки бережно сжали стакан с водкой. Понятно, что после влитого в себя стакана, Зосимов не превратился в былинного Илью Муромца, однако почувствовал себя настолько уверенно, что подойдя к городскому рынку, без страха и сомнения нырнул в неуправляемую рыночную стихию, которая пошвыряв его, как волны – пустую пластиковую бутылку, выбросили у прилавка с печатной продукцией.
Отряхнувшись побитой собакой, Зосимов машинально оглядел прилавок: газеты, журналы, календари с полуобнаженными красотками лежали на прилавке плотно, как загорающие на переполненном пляже. Молодой бородатый торговец с серьгой в правом ухе, тыкая пальцем в соблазнительные телеса девиц, бойко зазывал покупателей: «Подходи! Налетай! Покупай! Милейшие господа, а так же сударыни, эти горячие красавицы согреют вас в Новом году получше любого слесаря-сантехника!»
«Фи, какая пошлость! – целомудренно фыркнул Зосимов. – Тоже мне, юморист-самоучка!» Он уже хотел было отойти к более приличному прилавку, но тут его взгляд совершенно случайно зацепился за прикрепленный металлическими кнопками к дощатой стене холст. Именно холст! Показалось, будто холст маслянисто подмигнул: купи меня, дружище, ну пожалуйста! Вадим даже зажмурился, а когда резко открыл глаза – холст сиротливо висел на прежнем месте, и по-прежнему будто умолял: ну купи, не прогадаешь. Черт побери, он был! Он-есть! Он – явь! Животом навалившись на прилавок, точь-в-точь как охотник высматривающий дичь, художник впился жадным взглядом в холст. Холст являл собой небольших размеров натюрморт, чей ярко-голубой фон невольно притягивал взгляд. На этом фоне отчетливо виднелся квадрат кривоногого стола под сине-белой, в клеточку скатертью. На скатерти – зеленоватого цвета бутылка с водочной этикеткой, два граненных стакана, один из которых – с отчетливо видимой зигзагообразной трещинкой – похоже, стакан роняли. Рядом – опять же две, скорее всего серебряные вилки, невесть кем и зачем-то варварски погнутые. Жирная сельдь – должно быть, охотская – расслабленно разлеглась на белой, с красной каемочкой тарелке, от другой рыбешки остался только скелет, издали похожий на выброшенную после праздника елку без иголок. На самом краешке стола, как бы нагонял тоску об ушедшем лете увядший букет желтоватых цветов: то ли пионов, а, может, георгинов, возможно – тюльпанов.
Удивительно, но чем больше Зосимов разглядывал сей ярко-сочный натюрморт, тем больше холст казался ему знакомым. Где, на какой выставке, в каком музее или в художественном каталоге он мог видеть его? Его – или что-то подобное? Он пытался вспомнить, но – увы! не мог.
Брезгливо сморщившись, Зосимов огляделся вокруг.
«Как холст оказался здесь, среди людской сутолоки, матерной ругани, рыночной грязи? Может, я пьян? Или это всего лишь сон? – Он ущипнул себя за щеку и вскрикнул от боли: – Ой! Нет, это не сон! Явно не сон. Господи, но как же он хорош! Не натюрморт – прямо чудо! Именно, чудо!»
В настоящий момент Зосимову очень и очень не хватало реального чуда, и вот, кажется, он получил его, он поверил в это самое чудо! И вот уже оно, словно снежный вихрь ворвалось в похмельно-тоскливую душу художника и прочь прогнало все то нехорошее и гадкое, что терзало его тонкую творческую натуру в это морозное предновогоднее утро.
