– Что рисуешь?
– Тебя с папой, – сказала она и протянула рисунок мне, но не отдала, – вы здесь помирились и вместе идете в магазин. Видишь, папа тебя за руку держит, чтоб ты не убежала.
Внутри все болезненно сжалось, но я постаралась как можно искренне ей улыбнуться. Моя малышка. Все еще страдает от того, что больше не видит нас вместе. Ей труднее всего. Старшим тоже не просто, но они хотя бы могут понять. Хотя я не обсуждала ни с одной из них причину нашего разрыва. А у Лизы в голове не укладывается, почему отец теперь не живет с нами и встречается с ней только по выходным.
– Очень красиво. Ты у меня умничка.
– У папы, – она отобрала рисунок и ринулась к Кириллу, который как раз зашел в столовую.
– Смотрииии. Это ты и мама. Правда, вы красивые?
Муж взглянул на Лизу и взял из её рук рисунок. Долго рассматривал, вертел и так, и сяк, а потом серьезно изрек:
– Мама красивая, а я так себе. Не очень.
Красивая? Да ты год назад спрашивал у меня, в кого я превратилась?!
– Нет, ты тоже красивый. Самый-самый красивый. Когда вырасту, я выйду за тебя замуж.
Он растерянно усмехнулся, а я не поняла, что тоже улыбаюсь. Никогда не видела его таким. Потом вдруг поняла, что Кириллу вообще довольно сложно сейчас общаться с Лизой, а она, как назло, атаковала его и не отходит ни на шаг.
– Лиза, иди сядь возле бабушки, она тебя покормит.
– Я с папой хочу.
– Лиза! – шикнула на нее Алиса, – ко мне иди. Отстань от папы.
– Не хочууууу. Я с папой хочу.
– Пусть со мной садится, – Кирилл отодвинулся вместе со стулом и посадил Лизу к себе на колени. Я медленно выдохнула, чувствуя, как покалывает затылок и бешено бьется сердце от всего происходящего. Раньше мой муж был более сдержан с детьми. Точнее, у него и времени особо на них не было. Он, конечно, старался, но случалось это далеко не часто. Надо поговорить с ним, чтоб не давал ложных надежд. Уйдет, а мне потом ее успокаивать и в тысячный раз объяснять, почему он не с нами, и что больше жить здесь не будет.
Свекровь тут же засуетилась, расставляя тарелки. И в ее суете чувствовался и страх, и какая-то нервная радость.
– Кир, я вроде приготовила все, что ты любишь. Если что не так, я в следующий раз по-другому сделаю.
Она поставила тарелку и смотрела то на меня, то на сына.
– Вы… не волнуйтесь, – он откашлялся, – ты не волнуйся. Я неделю на больничных харчах продержался, так что у меня теперь от одного запаха домашнего борща желудок в трубочку сворачивается.
Напряжение потрескивало в воздухе, и я физически его ощущала каждой порой. Я ковырялась ложкой в тарелке, старшие дети тоже тревожно поглядывали то на меня, то на своего отца. А он быстро и с аппетитом поглощал содержимое тарелок, отламывал хлеб. Действительно, проголодался. Вспомнила, как могла смотреть как он ест, подперев подбородок, и умиляться тому, что ему вкусно то, что я приготовила.
– Безумно вкусно. Ммммм. Я уверен, что все это ужасно любил. Вот прям уверен.
Хитрая сволочь и подхалим. Он точно ничего не помнит? Свекровь довольно улыбалась, разрумянилась. Мне казалось, она вот-вот расплачется. А где-то внутри начал подниматься протест. Я не хотела, чтоб он сидел на нашей кухне, звенел ложкой, прижимал к себе Лизу и вел себя так, словно он здесь желанный гость. Пусть уходит. Пусть валит к своей суке Алине или кого он там трахал последнее время? Он же с ней, вроде, был. Вот пусть уматывает. Пусть она ему сопли подтирает и помогает все вспомнить. Я не хочу ощущать эту противную радость, не хочу пожирать его взглядом, не хочу, чтоб дети на что-то надеялись.
