– Хммм.
– Скучно мне, – сказал Майлз.
– Что новенького? – спросила Тео.
– Давайте сыграем в пять вопросов, – сказал Майлз.
Тео захлопнула учебник.
– Можно я спрошу? И твою скуку как рукой снимет. А мы станем называть игру «Три вопроса», потому что пять уже не понадобятся.
– Что за игра? – спросила я.
– Она похожа на двадцать вопросов, но боссу достаточно не больше пяти. Я загадала. Начинай.
– Ты президент? – спросил Майлз.
– Да.
– Твои имя и фамилия начинаются с одной и той же буквы?
– Да.
– Ты Рональд Рейган.
– Вот видишь? – вскинула руки Тео. – Два! Два вопроса!
Я не слишком утруждала себя в клубе, поскольку Майлз считал, что я вполне справляюсь со своими обязанностями. Это позволяло мне выкраивать больше времени на написание многословных эссе для колледжа о том, как моя болезнь сформировала меня. По сравнению с ночными горами домашних заданий, Вавилонская башня казалась зубочисткой, довершали дело поздние смены у Финнегана. Сам по себе Финнеган был вовсе не плох, но стоило появиться там Майлзу, и я начинала испытывать одновременное желание спрятаться и налить жидкого мыла ему в еду.
Каждый раз, когда я приходила на работу, а Майлз уже был там, у меня возникало неясное чувство, будто он вытянул ногу, чтобы я споткнулась о нее и растянулась по полу. Разумеется, Майлз этого не делал – слишком уж мелко и не в его стиле. Ему больше шли пилки для ногтей, секаторы и огнеметы.
Я подала ему бургер, отступила за стойку и спросила у магического шара: Попытается ли Майлз Рихтер убить меня?
Очень может быть, последовал ответ.
В конце сентября у нас каждую неделю были лабораторные работы. Майлз чертил в тетради таблицы, а я то и дело смотрела на него. Он низко склонялся над партой, очки соскальзывали на кончик носа, левая рука огибала тетрадь. Рукава рубашки были завернуты, и я впервые заметила, что его руки от кистей до локтей тоже усыпаны веснушками. Интересно, они теплые? Создавалось впечатление, что да. У Голубоглазого были теплые руки. Между моей ладонью и его рукой было четыре дюйма – если преодолеть их, то я узнаю наверняка.
Не делай этого, идиотка. Не смей.
Я подавила свой порыв и вместо этого спросила:
– Ты действительно можешь говорить на каком-то другом языке?
Я не замечала у него больше того странного акцента, который внезапно появился в его речи в первый день, но знала, что он и Джетта разговаривают по-немецки.
– Откуда ты это взяла? – Майлз даже не поднял головы. – Возможно. Все зависит от того, кто тебе поведал об этом.
– Сама так решила, – сказала я. – Это было не трудно. Ты говоришь по-немецки?
Майлз хлопнул ручкой по тетради для лабораторных работ.
– И откуда только ты здесь взялась?
– Они записали меня в этот класс. Не надо смотреть так, будто это моя вина.
– Почему ты здесь? В этой школе? В клубе? – Он говорил так тихо, что никто кроме меня не мог его слышать. – Что ты такого натворила?
– Нет, что это ты натворил? – парировала я. – Очень странно, что ты заправляешь целым клубом в одиночку, без супервизора.
– Ничего я такого не сделал, – сказал он.
– Я серьезно.
– Серьезно, ничего. А почему ты не отвечаешь на мои вопросы, раз уж тебе так хочется разжиться информацией обо мне?
Я посмотрела на карбонат кальция.
– Я разрисовала пол спортивного зала краской из баллончика.
– Что ты разрисовала?
– Пол спортивного зала, сказала же.
– Что ты нарисовала? – В его голосе послышался очень легкий акцент.
