Блохи оставались в лужах, а пока заведутся новые – можно будет с недельку- другую пожить в покое тела и духа, продляя этим не слишком долгую жизнь.
Лёха рассказывал о появлении непривычного светлого чувства долго и красочно. Деталей не упускал, но и общую философскую, моральную и нравственную платформу любви несомненной утверждал примерами из классической литературы, знаменитых кинофильмов, да из подручных многочисленных примеров, находившихся в окружающей городской действительности.
Нос, Жердь и Жук слушали его молча, подавляя в себе лирические переживания за хрупкую пока Лёхину влюбленность разглядыванием кувыркающихся в лужах собак и провожанием равнодушными взглядами прикрытых зонтиками и капюшонами ненормальных прохожих, не усидевших в непогоду дома. Курили они одну за одной сигареты «Прима», покашливали в наиболее откровенных местах повествования. И только это вскрывало факт глубокой их заинтересованности в неведомом ещё для самих чувстве, а попутно подтверждало доверие к непривычным Лёхиным откровениям.
– Короче, такая моя метаморфоза внутреннего состояния! – завершил влюбленный рассказчик с большим трудом выдавленное из строгой своей мужской сущности отчаянное откровение.
– Да…– промычал Жердь, убрал зонт, поднял взор к небесам всемогущим и задумался. Наверное, о возможной собственной любви. Которая в восемнадцать лет пока его на Земле не разглядела. Морось октябрьская лилась ему сквозь короткий волос за пазуху и на спину под воротник курточки. Но Жердь так глубоко ушел в себя, что Лёхе пришлось перехватить у него зонт и водрузить его над Генкиной головой. Октябрь все-таки. Простынет, помрёт от воспаления лёгких. И вся любовь.
– Ну, это надо проверить, – тихо пробормотал Нос.– Говорят же, что сперва любовь первая аж разрывает тебя на куски, жжёт и чудеса вытворяет немыслимые. Крылья у тебя на спине вылезают из пера жар-птицы. И ты, порванный страстью на фрагменты, летаешь на крыльях этих и возлюбленную с собой порхать зовёшь. Парить в страстном трансе над всем обыкновенным. А она, сука, не летит. И крылья у неё не растут. И не слышит она тебя ни хрена, потому, что мама её в это время вливает в уши фигню всякую. Как правильно шторы подшивать. Какие заколки для волос вчера в моду вошли. А ты там порхаешь как дурак с крыльями. Весь в эйфории. Пока бензин не кончится.
– Чего проверять? – Лёха просто ошалел от глупости друга. – Это любовь, я тебе говорю. Точно. Я читал. Слышал. В кино видел. Прямо один к одному всё. И она неровно дышит. Глаза. У неё глаза влюблённого человека. Я у разных девок, с которыми шустрил по неделе, да по три дня, видел глаза. А, мама моя родная, сколько я их пере… Перевидал. Девчушек с такими пустыми глазами.
Так в них ни фига похожего. Скукота в них и очевидная просьба побыстрее в койку свалиться. А у моей – нежность. Чистота. Боль какая-то. Я вон на себя в зеркало смотрел. В глаза себе. Там тоже боль. От любви. Я, мать твою, в жизни бы месяц назад не поверил никому, что от влюблённости не розовые искры из глаз разлетаются, а всё болит внутри. Но сладкой, приятной болью. Душа ноет, сердце ломит, в мозгах как будто разряды электрические беспрерывно. Жуткое дело. Но я без неё уже никак. Она во мне. Здесь!
Лёха с размаху вломил себе кулаком в грудь, от чего все три друга вздрогнули и отодвинулись.
– Ну ты, Лёха, гляди, – Жук поднялся и встал напротив. – Тебе виднее. Мы-то её не видали пока. Просто тебя знаем как себя. Потому верим. Жаль, что самим не довелось пока вот это всё через свои нервы пропустить. Ну, не поздно же ещё. Влетим и мы в эту сеть.
