Вой оборвался истошным взвизгом, от которого впору было оглохнуть, но эхо его до сих пор металось в теснинах, дробилось, множилось, всем телом ударяясь о скалы, в клочья разрывая самое себя, чтобы вновь и вновь вернуться…
Тишина.
Гулкая, набатная тишина заталкивает в уши бархатные затычки; еще и ладонями поверх хлопает, для верности.
– Что это было, Джуха? – свистящим шепотом спросил юноша, опасаясь говорить громко и не слыша звука собственного голоса.
– Горный Смерт был, – спокойно ответил проводник чуть погодя и добавил с ухмылкой: – Добрый знак.
– Добрый?!! – поперхнулся юноша.
– Ясно дела, – в свою очередь приподнял брови Джуха, удивляясь, что его спутник не понимает таких простых вещей. – Он же нас предупредила! А могло и не предупредить.
– И… что теперь?
– А-а, пустяк теперь! Ехай дальше. Темнота приди, мы должен сиди в Город. Тогда жизнь – хороший штука.
– А если это… не сиди в Город?
– Дохнуть станем, ясно дела, – пожал плечами Джуха. – А то пади на ночь в храме Дядь-Сарта, Гложущий Время… Но лучше сиди в Город. Или сдохни.
Дальше они ехали молча. Джуха задремал в седле, присвистывая заложенным носом, а шах-заде пытался представить себе что-нибудь хуже смерти.
Получалось плохо, зато блохи донимали куда меньше.
Так, безуспешно терзая себя горькими думами, шах-заде и не заметил, как они подъехали к заставе.
Очнулся он только от оклика Джухи:
– Пошлина платить надо! Деньга доставай!
Действительно, шагах в двадцати впереди дорога была перегорожена суковатым бревном, установленным на подпорках. А сбоку, под навесом, расположились двое близнецов-мордоворотов: в одинаковых чекменях из рыжей шерсти, косматых треухах и с ржавыми, словно молью траченными, бердышами в руках.
Есть, видать, такая моль, что железо грызет за милые пряники.
– Дирхем и три медных даника за оба рыла, – хрюкнул левый мордоворот, нимало не интересуясь, кто такие путники и по какой надобности едут. Да и то сказать: даже проезжай через заставу разбойный люд с намерением позабавиться в Медном городе – разве ж признаются? А на роже редко у кого написано: я, люди добрые, вор и разбойник. Разве что клеймо палаческое на лбу стоит; да и то клейменых лучше заставщиками нанимать, чтоб злее службу вершили, а на лоб и треух недолго сдвинуть. Я, значит, сдвинул, а ты плати пошлину и проезжай.
Без лишних разговоров.
Шах-заде развязал тесемки кисета и, не слезая с коня, кинул заставщику золотой кабирский динар. Этого должно было хватить с лихвой: сколько бы ни стоил местный дирхем, пускай даже и больше двух третей динара, вряд ли въездная пошлина могла превышать золотой!
Монету прямо на лету словно жаба языком слизала, и мордоворот уставился на свою ладонь, как если бы пытался разобраться в линиях жизни и удачи.
Напарник, глухо сопя, заглядывал через плечо.
– Гляди, и у этих такие же, – пробормотал он, пока первый обстоятельно пробовал монету на зуб.
Суришара передернуло: вонзить зубы в изображение обладателя священного фарра, отчеканенное на монете, – это ли не варварство и святотатство?! Однако юноша сдержался. В здешних горах явно свои законы (небось те, которые дуракам не писаны!); местные дикари, возможно, вообще ничего не знают об истинном порядке вещей, как и упрямые горцы его родных краев… Ничего, они узнают! И те и другие!
Дайте только срок.
– Вкусно! – с уважением протянул левый заставщик, а правый отобрал у него динар и сам стал прикусывать подачку, пофыркивая от удовольствия. – Езжайте, люди добрые, дастарханом вам дорога…
