В ведьминой избе дни пролетали незаметно. Очень быстро русальная седмица сменилась месяцем липнем, когда травы, ягоды, грибы и впрямь липли к рукам, сами просились в туес, а деревенские дети бегали почти голышом и боялись только одного – злой Полудницы с острым серпом в руках.
Василика проскакала по перелеску, сделала круг-другой, выехала к опушке и привязала поводья к толстой ветке дуба, а сама уселась на зеленой траве, расплетать косу и напевать:
– Ой-ли-лю, ой-ли-лю, я тебя, родной, люблю. – Молодица улыбнулась верному коню. – В гриву травы заплетаю, вечным другом нарекаю.
И в самом деле, не петь же ей о добрых молодцах из Радогощи? Василика видела в них побратимов, с которыми можно пить сбитень, рисовать похабщину на земле, обкидываться снегом, но никак не миловаться у костра. А между тем душа ее девичья жаждала чего-то подобного, но признаться в том Василика не могла. Что Ягиня, что Калина – обе смотрели на молодиц снисходительно. Первая и вовсе посоветовала пить мятные чаи, чтобы унять жар в груди.
Отчего-то вспомнился молодец, что снился ей едва ли не каждую седмицу. В нем не было ничего красивого, а от черных ладоней веяло кровью и пеплом, но глаза парня горели таким пламенем, что сопротивляться она не могла. Такие воины не приезжали в Радогощь. Они состояли на службе у князя, рубили головы, жгли деревни, насиловали девок, а в свободное время пили вино. Эти молодцы казались Василике хуже духов Нави, ведь последние губили людей от голода, заложенного природой, но никак не по собственной прихоти.
Служители Нави… Она улыбнулась, вспомнив их красоту. Статные, ясноликие, с пышными кудрями и недобрыми взглядами. Если не всматриваться, то легко обманешься. Однажды Василике удалось поплясать с ними совсем немного. Она ухватилась за нечеловеческую руку и запрыгала вокруг костра, всматриваясь в костяную маску. К живым людям так не тянуло, как к духам. То была жуткая тяга. Ягиня вместе со Всполохом оттаскивали ее чуть ли не за косы. Ведьма грозила ей страшной карой, обещая выпороть так, что она не встанет еще пару седмиц, а потом будет спать добрую часть лета на животе. Духи шипели, не желая отпускать добычу, но Костяная вырвала из их лап Василику и утащила в избу, сыпля проклятиями.
– А бывает ли любовь вообще? – Василика грустно взглянула на Яшеня. – Калина отца не особо жаловала, да и девки наши миловались с молодцами только для того, чтобы потом друг перед дружкой хвастать.
Молодицы выли от горя, уходя в дом мужа, и это тоже казалось странным. Разве могла девка, идя за милого, заливаться слезами и обнимать порог родительского дома? Да, всем было велено выплакивать слезы до замужества, но, судя по всему, и после приходилось горько. И зачем тогда идти, если можно остаться?
Василика усмехнулась. Калина побагровела бы и назвала ее глупой. Ягиня на подобные вопросы лишь качала головой и повторяла, что люди слишком просты и не видят дальше собственных карманов. В чем-то ведьма была права. Василика вплела в густую косу еловые веточки. Мягкие волосы плохо смотрелись вместе с колючей хвоей, но переплетать не хотелось.
– Ладно, дружочек. – Она спрятала гребень в карман. – Надо возвращаться, а то дел еще много.
Не зря ведьма взбодрила Василику, придала ей целую гору сил. Ягиня надеялась, что она будет трудиться до глубокой ночи. Костяная была справедлива: сперва позволяла ученице отдохнуть, очиститься, впустить в тело силу и напитаться ею, подкрепиться, а лишь потом велела браться за дела и работать до тех пор, пока луна не начнет клониться к земле и пока силы не покинут Василику.
