– Прошу прощения, – не стал спорить Кошкин. Госпожа Мейер явно не представляла, что такое допрос, и насколько мягок он нынче был. После тоже сел и, пользуясь тем, что они наедине, спросил: – Анна Генриховна, а ведь вы были на месте преступления первой после девушек, не так ли?
– Вероятно… – Мейер явно занервничала.
– Так это вы открыли окно?
– Нет. Я ничего не трогала. Увидела ту картину… ужасающую картину и тотчас вышла. Заперла на ключ… ключи от всех помещений у меня всегда с собой. Заперла, чтобы ни одна девушка не вошла случайно и не увидела… этого. А после сразу направилась в дворницкую и велела позвать полицию.
– Мне вот что не дает покоя, – Кошкин въедливо смотрел в лицо начальницы, – если окно было открыто до вас, значит, это сделал убийца. Больше некому. Но зачем? По стене на второй этаж влезть невозможно, да и зачем, если спокойно можно спустится по черной лестнице. Так зачем он открыл окно?
Мейер в замешательстве пожала плечами:
– Может быть, выбросил оружие? Я слышала, под окном что-то нашли.
– Нет, пока ничего существенного не нашли. Но ищут. И даже, если во дворе действительно найдут оружие, убийца скорее всего выбросил его, уже будучи внизу. Так что с окном?
– Вероятно, хотел, чтобы вы думали, будто он спустился все же через окно, а не по лестнице.
– Да, вероятно, – согласился Кошкин. – А что находится на третьем этаже, над лазаретом?
– Там классы для занятий, ничего особенного… и ночью они заперты, разумеется.
Да, заперты. Как и выход с черной лестницы. А у госпожи Мейер имеются ключи от всех дверей в этом заведении, в чем она сама только что призналась.
Начальница института как будто что-то скрывала или побаивалась, что ее подопечные скажут лишнее… Это не давало Кошкину покоя. Однако он признавал, что навязчивые мысли могут быть лишь издержкой профессии – относится ко всем и каждому с подозрением. Едва ли эта немолодая и почтенная дама замешана в чем-то столь ужасном, как разбойное нападение и убийство… скорее, скрывает некие огрехи в своей работе, малоинтересные для полиции.
Как бы там ни было, переживать за вторую девушку Анне Генриховне явно стоило меньше – в отличие от Агафьи, Люба Старицкая вовсе не была разговорчивой.
– Сколько вам полных лет? – уточнил для начала Кошкин, дабы заполнить бумаги по всем правилам.
– Семнадцать, – чуть слышно прошелестела девушка.
– Родители живы?
– Нет, – голос сделался еще тише. – Батюшка был офицером, погиб на войне, под Кушкой. И матушка через два года после него, от чахотки. Когда сиротой осталась, приняли на курс, как дочь погибшего в бою офицера. С тех пор я здесь…
Удивительно, но, несмотря на разницу в два года, старше Агафьи Сизовой она не выглядела. Люба Старицкая чем-то неуловимо напоминала погибшую девицу Тихомирову – крайней субтильностью телосложения и мелкими чертами лица. Неудивительно, что они были подругами. Последнее, впрочем, известно только со слов Агафьи Сизовой, и Кошкин поспешил уточнить:
– Вы хорошо знали Феодосию?
– Фенечка действительно скончалась? – она подняла на Кошкина полные слез глаза.
– Да… мне жаль, – неловко пробормотал Кошкин.
– Господи… Агафья так и сказала – и про Фенечку, и про доктора Дмитрия Даниловича – а я не верила до конца… Да, конечно, мы были подругами – Фенечка была самой лучшей подругой на свете… право, не знаю, как стану жить без нее, мы дружили с первого моего дня здесь.
