Ягодное поле - страница 11

горькие все это мысли

то ли говорят, то ли бормочут

Горькие все это мысли. Горькие в моем возрасте, даже если один хороший человек говорит мне часто по телефону, что я умный человек.

Все дело в том, что я молод и прекрасно это чувствую. Еще молод. Хотя, впрочем, в идею старости я больше играю, вместо того, чтобы действительно предаваться ее коррозии (целлулоидной грусти). Мой возраст мне не интересен.

Я слышу, как хрустит мое тело от распирающей его силы и не верю в эти мрачные сказки людей с потливым воображением – о том, что мы утрачиваем энергию.

Я чувствую себя героем Толстого, застрявшем в первом томе "Войны и мира" – этакой смесью Дорохова, Пьера и Андрея, когда еще ничего не случилось, когда еще, как дороховское шампанское на спор, в них пенится жизнь. В этом у Толстого есть колдовская сила и уверенность в том, что сначала живется, а потом грянет обвал. Хотя я до сих пор везде говорю, что не люблю Толстого.

Я молод и порой красив. Хотя я об этом не думаю, иногда мне об этом напоминают.

(Что-то от пресыщенного сноба – блеск картинок, кадров в глазах).

Что за жест хирурга: расправлять плечи до хруста.

Иногда это все проходит. И можно поигрывать калейдоскопом ролей, как бы чинясь мускулатурой: дамский угодник, пай-мальчик, где-я-там-женщины, толкователь снов, бытовой прорицатель, хорошая партия – вот только по рукам читать не умею… На самом деле, в душе уже давно нет этой отдачи – от ролей – и отдачи ролям. И женщины меня – чаще всего – поговорив со мной, боятся.

С чего я взялся писать? Ведь ничто не изменило пока что своего местоположения. И, если я должен буду платить за это…

С чего это я пишу? Ведь улицы не снялись с места и не взлетели у меня над головой, унося наспех затолканные в окна, как в комод колготки и галстуки – тени.

Ничего не изменилось.

Меня это почему-то раздражало, как фотографии современных женских корсетов в каталогах одежды по почте.

К нам приходит эта пара.

Если бы я был императором, я бы отправил эту семейную пару на необитаемый остров. К счастью, только ради этого не становятся императором. Значит, я волею обстоятельств избавлен от сумасбродства и идиотизма.

Что значит добро? Я по целым дням не делаю никакого доброго дела.

3.

Сегодня я понял, что долго живу на свете и боязнь смерти – некрасивая боязнь.

Тристрам Шенди + Печорин = Штосс. Кому это в голову пришло?

Одна маленькая Фландрия и столько картин, похожих на павлиний хвост.

Стою, листаю книги персидской миниатюры, Хокусая, Леонардо, Беато. Вообще все это перегружено знаниями по верхам: о старофранцузском – два процента, о рукописях Мертвого моря (Кумран) – полпроцента, итальянский язык, восторгание позволенно-необходимо-великим, т.е. Галереей Уффици, незнание подлинной истории Авиньона, бесконечные университетские этажи, беглое штудирование двух книг о трубадурах. Призрачное знание архитектуры, археологии, географии.

Однако, был у него один дар: выбирать в нужное время книгу-спутницу, даже до конца не прочитав ее.

Вийон, Данте, «Онегин», Чехов.

Два дневника с тиснеными на коже буквами, желание вести духовный дневник, окружать себя открытками, старыми вещами, рассматривать антикварные витрины, желание красоты – и единственное живое ощущение: тоска по России, где оставил полжизни и тогдашнего себя.

Но что если надо сделать какое-то освежительное движение – смыть эту жизнь и снова очутиться в той?