Дар улыбается, целуя ворожею в самый нос. Подхватывает на руки, стараясь быть бережным, и несет в невысокую юрту. Укладывает на мех белых песцов и накрывает собою:
– Мы. Я большего не желаю…
И Яра понимает: муж не лжет ей. Ему и вправду будет ее хватать. Ее и сына…
В каюте послышался громкий голос Дара, и катергон качнулся. Накренился словно бы, заскрипел. И Ярослава поняла: они отбывают. Знахарка плотнее укуталась в меха звериные и закрыла глаза: там, на палубе, среди моряков и воинов степных, в этот час ей не место. А, значит, она дождется мужа здесь. Согреет ему ложе, чтоб тот смог на время забыть о своей печали. И если так, то выбираться из теплых шкур не стоит. Вот и дитя притихло, укачавшись танцем волн, и, значит, можно ненадолго забыться…
Ярослава не помнила, как уснула.
Понимала только: пространство изменилось, искажая что каюту из темного дерева, что утренние тусклые звезды, заглядывавшие в небольшое оконце. Запахло предивно, сладко.
Яра любила сласти, а вот этот запах ей был не по душе. И нутро от него сворачивалось, словно бы пытаясь скрыться. А за тем и дитя растревожилось, все больше толкая мамкину утробу, да только как разбудишь ту, что и не спит вовсе?
Сквозь дивный сон знахарка рвалась из каюты, чтоб увидеть мужа, предупредить: неладное творится. И… не могла.
А запах становился все сильнее.
Медуница…
Сладкая трава, что росла в Земле Лесов. Да только то – летом, а нынче – зима. Морозно, студено даже, и на море непогода чуется лишь сильней. А медуница не исчезает.
Дитя в утробе беспокоится все сильнее. А пространство меняется.
И стоит нынче знахарка не в каюте, а на капище старом, полузабытом. Почти таком же, как то, что оставила она в Светломесте – с изваяниями богов древних, что души детей своих берегли.
Да только на погосте этом ни одного камня исполинского не осталось – Ярослава чуяла это. Отголоски силы таяли, шумели мягко, напоминая, кто здесь был хозяином. А вот самих богов унесли – выкорчевали подобно траве сорной.
И Ярослава поняла: дурно это, нехорошо. Потому как защиты капище лишилось, а с нею – и покоя для душ умерших.
Яра обернулась.
Низкие холмики, занесенные снегом. И камни могильные со знаками обережными почти не видны. Да только одна могила черным зевом раскрыта. И страшно Ярославе, а поделать ничего не может: так и стоит пред нею, исхода ожидая.
А в могиле той копошится что-то. Хрипит, сердится.
И земля стылая ледяными комьями летит наружу. А с землею – плоть старая, истлевшая.
Приступ дурноты накатывает на Ярославу горячей волной, и она сгибается пополам, отплевываясь горькой жижей. А то, что рвало мерзлый грунт на куски, затихает. Успокаивается словно бы. И ворожея уж думает, будто бы ей будет дано покинуть дурное сновидение, как тонкая ладонь, измазанная чернотой земли и праха, хватается за снег у ее ног.
Яра задыхается. Сердце пропускает удар, а потом колотится с удвоенной силой. Снова замирает и снова дрожит. А вторая ладонь хватает воздух у ее ног.
И тогда показывается хозяйка.
Ярослава не разумеет – чувствует, что перед нею – нечто гиблое, неживое. А ведь Крайя учила ее не бояться мертвяков, потому как они никому уж вреда не принесут. Да только от этой вот страшно…
За рукою – рука, и пальцы истлевшие, костлявые цепляются за землю стылую подобно звериным. Оставляют когтями длинными рваные раны, и земляной плоти – Ярослава чует это верно, – то не по нутру.
