– Мне было… семнадцать. Меня пустили в комнату двоюродной сестры, Лиды. Она была грамотная, восьмилетку закончила. По вечерам выходили гулять на набережную, под липы. У меня городской одежды не было, а выйти в нашем, деревенском, стыдно было – засмеют. Там публика всё приличная: молодёжь со строек, с училищ, студенты. Лида мне своё платье давала.
Набережная была красивая. Дома, церкви, липы, пристани под горой, беседка белая, лодки, много лодок.
Коля сначала за Лидой ухаживал, да уж у Лиды свой ухажёр был. А я как его увидела, так у меня сердце и упало. Он! Весёлый был, балагур, рубашка в клетку, а рукава закатывал выше локтей. Он тоже был с деревни, но раньше приехал. Учился в фабрично-заводском училище. Фабзайчата их называли.
Стали мы гулять, Лида со своим Лёшей, а Коля вроде как со мной. Он всё говорил, шутил. Все вечера, все ночи ходили по набережной. Я как возьму его под руку, так и себя не помню, и слова сказать не могу. Какой он был красивый, да умный, да весёлый. Слова матерного не бросит, как другие.
А как глянет, бывало, в глаза, будто кипятком обожжёт.
Я думала, он Лиду любит.
Она же умная, городская.
Умела и говорить, и шутить, и слов много знала умных.
Только петь не умела.
А однажды шли ночью.
Волга вся в огнях.
Тепло было, даже душно.
И я вдруг, сама не знаю, отчего, запела.
Я же на Ягорбе была первая писельница, на всех вечеринах запевала.
В городе петь боялась.
А тут запела:
Вьётся, вьётся сокол, над речной осокой
А осока вьётся, вьётся над водой
Залетает сокол в небеса высоко
Где ты, ясный сокол, милый мой
Сначала тихо пела.
А потом громче и громче.
Так что люди останавливались.
Когда закончила, все захлопали.
А Коля сказал, что у него в деревне эту песню тоже пели, но никто не пел так… как я.
Я тогда поняла, что Коля не любит Лиду.
Что Коля любит меня.
Милый мой далёко, во чужой сторонке
Во чужой сторонке, в дальней стороне
За горой высокой, за рекой глубокой
Во широком поле на войне
Такие там были слова.
Он проводил меня до дома.
А я не хотела уходить.
И пошла провожать его до дома.
На Тугову гору.
Я была сильная, не боялась никого.
И Колю все знали на фабричной стороне.
Меня бы никто не обидел.
Мы шли по мосту, и он просил меня петь.
И я пела.
Во письме он пишет: нету больше мочи
Нету моей мочи во врага стрелять
Мне бы только милой ласковые очи
Перед смертью лютой увидать
На мосту он меня поцеловал.
Он жил в бараке под Туговой горой.
Несколько человек в одной комнате.
В ту ночь их не было.
Тоже гуляли.
И мы зашли к нему выпить чаю.
Хотя какой чай.
Вода горячая.
Чаю не было.
И хлеб чёрный.
Ничего вкуснее не ела никогда.
И тогда я увидела его портрет.
Фотокарточка в рамке на стене.
Коля там был такой красивый.
И я, озоруя, сняла его.
Взяла и не отдала.
Сказала, он всегда будет со мной.
А Коля только смеялся…
Назад я одна шла.
Утро уже было.
Город пустой – воскресенье.
Трамваи ходили через мост.
А у меня денег не было на трамвай, я бежала.
Будто летела.
И портрет в руках.
Да побоялась с портретом домой идти.
Вещей своих не было, даже спрятать некуда.
Смотрю – чердак открыт.
Я и залезла.
Под стропило сунула.
Хотела вернуть.
Паузы во фразах становились всё дольше. Бабушка будто бы задыхалась. Говорить так много было ей тяжело, но и Вере, и Годунову было очевидно, что она хочет всё досказать.
– Следующим днём, девятого июля, всё Колино училище поехало за Волгу. Работать в колхозе. Их погрузили на баркас. Баркас отплыл от берега, а мимо плыл пароход. Капитан решил пошутить и дал ходу. Поднял волну. Баркас был перегружен и перевернулся. Девяносто восемь человек погибли.
