– И что ты тут делаешь? – спросил печально.
Антону тоже было печально, даже хуже. Огрызнулся.
– Помирать собрался.
– Хорошее дело, – вздохнул батюшка и отошёл.
Тогда Антон только чертыхнулся вслед, а теперь, ожидая безносую со дня на день, захотелось иначе услышать давнее поповское: а вдруг он без всякого умысла? Вдруг, и впрямь – «дело хорошее?» Зацепился за робкую надежду. Доползти, что ли до попа, поговорить? А может, не так всё безнадёжно и темно, не зря же вокруг столько старух вьётся?
Сравнение себя со старухами не понравилось. Нет, ну его к чёрту, и без попа уж как-нибудь…
Солнце поднялось уже над слободкой – опять будет ясно и жарко! Что за наказанье, умирать в такую погоду! Нет, чтоб дождь, слякоть, грязища непролазная, крыша бы потекла, огород бы сгнил – только и помирай! Нет, распогодилось напоследок. Умрёшь вот в такую благодать и будешь всю смерть завидовать.
Ушёл в дом, прочь с солнца, пристроился смотреть на распаляющийся день из окошка. Раньше в хорошую погоду всегда бывал пьян. Самая работа – самое вино. Погода для работы, работа для вина, а уж пьяному всё едино – солнце, слякоть… Вздохнул. Почему вышел один позор да беда из его умения рубить дома? Всем он вышел чужой: и для колхоза своего несчастного, и для милиции, и для сельчан, и даже для самих дачников, кому строил. Замок навесит хозяин – дружба кончилась. Хотя какая дружба? Налей да похмели, дай пятёрку да заплати вперёд, а ты – строй лучше, да ещё чуть-чуть получше, да ещё побыстрей, да не так, как ты знаешь и умеешь, а как я хочу. «Дрянь народ… всю жизнь на дачника отработал. Они на веранде чай пьют, а ты без двух дней покойник, – поёжился от такого открытия, – что ж ты раньше думал? Что, что… Как бы похмелиться – вся дума».
По слободке проехал тогдашний его компаньон Козлов, Козёл. Из сумки на багажнике торчал обух – на болото. И не посмотрел в его сторону: раз не пьёшь, раз не помощник – уже и не товарищ. Говорят, и у него неладно, жена от рака умирает, тоже вот-вот. «Встретимся ведь там, – подумал Антон, наведаться, что ли…» Казалось, им есть о чём поговорить, будто вместе собрались ехать далеко, как бы чего не забыть.
Туда же, на дачи, прошли «чужие» – молодые папаша с мамашей и с ними две дочки, одна у отца на шее, другая, совсем маленькая – у матери в стульчике-коляске. «Пока дачу строят, в слободке дом снимают», – сообразил Антон. Одна девочка, старшая, заливалась звонким смехом, младшая, в колясочке, так же звонко плакала.
По тропке вдоль дальнего ряда домов прошёл с внучкой Серёжа-верующий. Борода, схваченные ободком волосы – ни за что ему не дашь шестьдесят. Взяла бы под ручку – были б ровней. Из всего мужского населения слободки он один открыто верил в бога, соблюдал посты, ходил в церковь, оттого и звали его так, не приставляя к имени ни «дядя», ни добавляя отчества. Почему-то с ним особенно дружил отец, в гости ходить было не принято, но помогали друг другу всегда. Наверное, только Серёжа-верующий и пытался отвадить Антона от вина, когда на другой год после смерти отца, тот, почуяв волю и безнаказанность, повадился относить в магазин не такой уж тяжёлый халтурный заработок. Антон слушал его, но делал по-своему. И в столярку к Серёже не стал устраиваться – на дачах вольнее и богаче: работники на болоте были нарасхват. А вместо армии Антон за участие в обыкновенной драке, но как лицо «без определённого рода занятий», рубил дома под присмотром очень строгих дяденек в соседней Владимирской области. Серёжа-верующий и после этого не отступался, но Антон стал не тот: откровенно отмахивался, гнал бородача со двора и даже куражился над ним, особенно если был уже навеселе и в компании: «Вот я сейчас выпью стакан, и если бог есть, пусть он меня тут же покарает, пусть! – и пил под восторженные улюлюканья до дна, задирал голову и плевал в небо, – ну, где он там?»
