Пляноватый давно все обдумал, прежде чем подготовить собравшихся, и когда они были «готовы» (он это чувствовал)…, коротко «доложил» ситуацию. «Что записать в протокол?» – спросила его секретарь. «А так и пишите, – продиктовал Пляноватый: – В связи с разъяснениями института, подрядчик снимает требования по расшифровке типовых закладных узлов и по ревизии проходного коллектора, но в ближайшее время выдвинет – новые, потому что в интересах трудящихся – не добиваться, а отбиваться от всякой работы.»
Присутствующие, ошалевшие от миролюбия, подписались под протоколом, и каждый получил экземпляр. На этом совещание кончилось.
Подрядчик опомнился лишь у себя в управлении, позвонил, возмущался, дескать, ему «заморочили голову», отрекался от подписи – «Интеллигенция хренова! Вы у меня дохохмитесь!»
Владимир Владимирович вышел из лифта к «траурной» тумбочке с фотопортретом, с букетиком свежих цветов. В этом месте было что-то влекущее вдруг заставившее Пляноватого приплестись сюда, как «к себе». Стоя перед портретом, он даже поежился, чувствуя оторопь.
– Десять лет прошло… Точно. День в день – десять лет… – произнес сзади Главный Технолог. – Печально, что его с нами нет. Я хорошо знал вашего папу. Как видите, мы не забыли, – продолжало начальство. – Вы стали очень похожи… И фокус, который вы только что выкинули на совещании был как раз в его духе: родитель ваш обладал колдовским обаянием. Интересно, каким же он был как отец?
– Никаким…
– Вот как!? – Главный Технолог был, явно, шокирован.
– Путного из сыночка так и не вывшло. – объяснил Пляноватый и поплелся наверх.
Главный был ему симпатичен. Нечто родственное заключалось в веселой небрежности их фамилий… Начальника звали: «Бревдо»
В этот раз поднимался к себе не спеша: думал об Алевтине, будто прекрасную книгу букву за буквой, слово за словом, строчку за строчкой прочитывал, расшифровывал то, что зовется «чертами». Здесь в каждом изгибе, в каждой припухлости, в родинке каждой таился источник тепла. Она была вся точно соткана из манящих загадок. Владимир Владимирович нес в себе Алевтину, как коренной ереванец несет в душе образ седого Масиса над обожженной землей. Настигнутый сладкими, сумасшедшими чувствами «командированный» скорчился, привалился к стене. То был род опьянения. Только тревожные мысли, что время уходит и, может быть, в эту минуту как раз поступил «сигнал к действию», отрезвляли его, заставляли ускорить шаги.
Брат приглашал Марину Васильевну потолковать о политике. Хлопотунья Петровна в разговор не «встревала», а довольно глядела, как близкие люди заедают умные мысли ее пирогами. Если речь, например, заходила о преждевременности всеобщего среднего образования, Марина Васильевна уверяла, что молодежь была раньше послушнее, проще и чище. «Тот, кто мало учился и тот, кто – на самой вершине познавания, одинаково видят безмерность неведомого и проникаются скромностью, – говорила она. – Наше среднее образование – это источник иллюзий: почти ничего не узнав, молодой человек полагает, что он образован.»
С одной стороны Иван соглашался: «Верно гутаришь: от „чересчур шибко грамотных“ в армии – весь беспорядок.» А с другой стороны возражал: «Но опять же, ты понимаешь, техника нынче понятия требует». Марина Васильевна понимала, что со своим семиклассным образованием он просто боится технических сложностей.
