– Проститутка?
– Пенелопа не может быть проституткой, скорее, дама, не выбирающая мужчин.
– Какое резкое сочетание: Пенелопа и проститутка, – удивился седой мужчина в очках. Есть у нас среди студенток такие, но не Пенелопы.
– Пенелопы, Одиссеи, куда вас заносит. Как будем выбираться из лифта? Вон, дама от испуга стала похожа на свою собачку. Обе – в бриллиантах, не различишь, – перебил мужчина с чемоданчиком. – Я слесарь – монтажник, есть кое-какие инструменты, могу посмотреть пульт управления.
– Вы – слесарь, – взяла его за руку дама с собачкой. Помогите, отблагодарю.
– И я о том же. Инструменты дорогие. Кто возместит мне ущерб, если сломаются.
– Только не я, – оборвала девушка с презрительным взглядом. – Я студентка и мой папа может тебя высечь, если я пожалуюсь. Пол-квартала ему подчиняется.
Мужчина с чемоданчиком смерил ее взглядом:
– Как ты думаешь, Пенелопа, что нам сделать с этой мафиози?
– Пусть сама себя выпорет.
– Ха-ха! Вот будет прикол: по голому заду. Не тебе одной его показывать.
– Что за самосуд, – вступился за студентку толстый господин. – У нас в корпорации, где я избран президентом, права человека соблюдаются всегда, а вы: по голому заду. Так нельзя.
– Поет он: всегда. Тогда стойте здесь и не мычите. Мобильники не берут, лифтер уже с утра был под хмельком.
– Я не согласна. Пусть выпорет себя, хотя бы слегка. Слишком язвительна, – дама сняла с собачки ожерелье и протянула слесарю, – вот мой взнос за вызволение.
– Что думают другие? – спросил слесарь, взяв ожерелье.
И раздалось: пусть выпорет себя, не девяностые – мафией угрожать. И потянулись руки к слесарю – с деньгами. Президент корпорации дал целую пачку банкнот. Я не заметил, какого достоинства. У меня было три десятки. Увидев их, слесарь сказал:
– Это настоящие деньги. За них пусть выпорет себя и проститутка.
– Легко, – опустила трусы Пенелопа и стала хлестать себя поясом от сумки. – Клиенты разные бывают. Привыкла.
Следом за ней ударила себя ладошкой по заду и студентка. Раз, другой, третий. И стала приплясывать. Когда лифт поднялся на сороковой этаж, девушки вошли в раж: изгибались как на подиуме. И подтаптывал ногой толстяк, и подвывала похожая на хозяйку собачка.
– Это свадьба? – спросили меня ожидающие лифта жильцы.
– Еще какая.
– А почему невеста и ее свидетельница с голыми задами и сами себя хлещут.
– Наверное, за грехи наказывают себя, – а что я мог ответить?
– Петра Петровича тебе, фермера? Ищи его по телефонным проводам, – показал на столб беззубый старик. – Первым будет загиб к Фекле, потом – к Никодиму. К ним не заходи: изо рта одни помои. Это его родственники, прицепились к нему по параллели. Петька чудаковатый, в хобби ударился: все с быками, да колесо крутит. У него и отец таким был, в грязь таскал баб через дорогу, колея – то от «Кировца», до пупка. Щупал их, наверно, как кур. Но никто не жаловался. Наверно, не щупал.
Говорили мне, что в Баклушах странные люди, но не до такой же степени.
Запутался я в проводах.
– Здравствуй, бабуля, – говорю старухе, стоящей у калитки в глубоких галошах на босу ногу и кожаном пиджаке, украшенном пулеметной лентой швов, – мне бы Петра Петровича?
– Занемог, в сарае лежит.
– Можно с ним поговорить?
– А чо он те скажет, если мне ничо не говорит.
– Телок я купил, и их надо покрыть, посоветоваться хочу.
– Не знай, чо он те посоветует. Если б курей там или гусей. Тут он мастак.
