Только устроился я в бараке по прибытии в лагерь, застелил шконку, разложил в тумбочке вещи, слышу дневальный кричит:
– Алешкин, Кукленко, на выход!
Выходим мы вдвоем на улицу. Возле барака нас ждет лейтенант в полушубке с двумя граблями.
– Видите, на запретке сугробы намело, – указывает он нам на запретную зону. – Быстренько снег разровнять. Чтоб ровненько было! Марш! – сунул он нам грабли.
Кукленко взял свои, а мои упали рядом со мной на тропинку.
– В чем дело? – рявкнул он на меня. – В карцер хочется?
В запретной зоне вспаханную землю летом регулярно разравнивали граблями, чтобы на земле могли остаться следы, а зимой ровняли снег, чтоб за гребнем сугробов не прополз незамеченный беглец. Делали это козлы, активисты. Я понял, если войду на запретку с граблями, все – я козел, не пойду – непременно окажусь в ШИЗО на пятнадцать суток. А в таком холоде карцер не мед. Бога благодарить надо будет, если только с воспалением легких вынесут. Меня осенило вдруг, надо придуриться, и я сделал испуганное лицо, опустил глаза и прошептал с наигранной дрожью в голосе.
– Не пойду в запретку!
– Бери грабли! – снова рявкнул лейтенант.
Я в ответ только сгорбился сильнее, но не шевельнулся.
– Иди пиши объяснительную за отказ подчиниться. И в ШИЗО на пятнадцать суток.
В конторе мне дали листок и ручку. Вместо объяснительной я написал заявление прокурору, что вопреки правилам, по которым зек не имеет права не только входить в запретную зону, но и приближаться к ней, мне приказывают идти в нее якобы для работы, но я понимаю, что им нужно, чтобы охранник меня подстрелил и получил за это отпуск. Это заявление я передал дежурному, попросив передать прокурору. Он прочитал и захохотал, позвал лейтенанта. Тот тоже захохотал над моим заявлением. Насмеявшись, они порвали бумагу и сказали мне:
– Ступай в барак, отдыхай, завтра в бригаду изолировщиков!
Ликуя в душе, что я так легко отделался: и в актив не попал, и карцер миновал, я радостно заскрипел валенками к своему бараку, глядя, как дурачок Кукленко добросовестно работает граблями в запретке, ровняет снег. А может, и не дурачок? Некоторые зеки добровольно шли в актив.
Помнится, в тот же день, просидев в бараке часок, чтоб дежурный и опер забыли обо мне, пошел знакомиться с лагерем.
Первым делом заглянул в санчасть. Пьяненький фельдшер, мужичонка небольшого росточка, грубо спросил:
– Какого… надо?
– Знакомлюсь.
– Познакомился, утопывай. – Он, конечно, сказал погрубее.
Я зачем-то весело подмигнул ему и пошел в клуб. Завклубом, лысый и полноватый мужик лет пятидесяти, напротив, обрадовался мне. Был он тоже под мухой. «Неплохо здесь живут козлы!» – подумал я.
– Новичок! – долго с удовлетворением тряс он мне руку, и едва мы познакомились, спросил: – Поешь?
– Не-е, танцую! – засмеялся я.
– Это здорово! – радостно воскликнул он таким тоном, будто я сказал ему об указе об амнистии, по которому он освобождается из колонии. – Танцоры нам нужны! Записываю в художественную самодеятельность, – бросился он от меня к столу, к амбарной книге.
– Я только во сне танцую, – остановил я его. – Вообще-то, стихи почитать могу. Можешь записывать, – согласился я.
– Стихи тоже хорошо, – с прежним энтузиазмом, ничуть не обидевшись, что я разыграл его с танцами, продолжал завклубом, записывая мое имя в амбарную книгу. – У нас литературный кружок есть, рекомендую! Каждое воскресенье работает. Энтузиастка ведет, энтузиастка, скажу я тебе!.. Смотри, сколько у нас кружков, – указал он на плакат на стене, – выбирай любой!
