Мне казалось, что эти звуки говорили о цветах и о небе, таком лазоревом и прекрасном в летнюю пору, и о пении райских птичек, – вообще о чем-то ином, чего еще не могла понять, но уже смутно предчувствовала впечатлительная душа маленькой девочки…
Я стояла, глубоко потрясенная… Я забыла все: и стычку в саду с молодежью, и ненавистную Нелли Ронову, словом, все, все… Мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном чертоге, призрачном и прекрасном, где легкокрылые прозрачные существа витают в голубом эфире и поют чудесный гимн, сложенный из дивных звуков!
Вдруг резкий смех, раздавшийся над моим ухом, точно ножом резанул меня по сердцу.
– Пожалуйста, не проглоти нас, Lydie, ты разинула рот, как акула!
Сейчас же и призрачный чертог, и легкокрылые эльфы – все исчезло. Предо мной стояла рыжая Лили и хохотала до слез над моим открытым ртом и над моим растерянным видом. Но странно, я не рассердилась в этот раз на маленькую насмешницу. Моя душа еще была полна дивных звуков…
– О, как он играет! Как он играет, Лили! – произнесла я, задыхаясь.
– Тебе нравится? – подхватил подбежавший к нам Вова и посмотрел на меня сияющими влажными глазами. – Гиллерт молодец! Только и Лили молодец тоже. Если б ты только слышала, как она играет на гитаре и поет цыганские песни!
– Что? Лили поет? Ах, Лили, спойте, пожалуйста! – восклицали на разные голоса мужчины и дамы, окружив нас. – Пожалуйста, Лили.
Тут же явилась откуда-то гитара, кто-то выставил на середину залы стул, кто-то усадил на него Лили, которая отнекивалась и ломалась, как взрослая. Потом привычным жестом рыжая девочка ударила рукой по струнам, и струны запели…
Подняв высоко голову и сощурив глаза, Лили пела «Ей черный хлеб в обед и ужин…», а потом «Спрятался месяц за тучку…» И еще что-то…
Все аплодировали, смеялись и кричали «браво».
– Не правда ли, великолепно? – спросил, подбежав ко мне, Вова.
– Вот уж гадко-то! – совершенно искренне воскликнула я.
– Ах, какая ты дурочка, Лида, – рассердился Вова. – Лили бесподобна! Она поет, как настоящая цыганка. Ранский говорит, что отличить даже нельзя.
– Ну, я не завидую настоящим цыганкам, если они каркают так же, как Лили, – расхохоталась я.
– Ах, скажите на милость! Да ты просто завидуешь Лильке, вот и все! – неожиданно заключил Вова.
Завидую? Да, пожалуй, что и так! Вова сказал правду. Я ненавижу сейчас Лили, ненавижу за то, что все ее хвалят, одобряют, восхищаются ею. Ею, а не мной, маленькой сероглазой девочкой с такими длинными ресницами, что глаза в них, по выражению Хорченко, заблудились, как в лесу. И мне страшно хочется сделать что-нибудь такое, чтобы все перестали обращать внимание на Лили и занялись только мной.
Я думала об одном: вот если бы сейчас высоко, под самым потолком, протянули проволоку, и я, в легкой юбочке, осыпанной блестками, с распущенными по плечам локонами, как та маленькая канатная плясунья, виденная мной однажды в цирке, стала бы грациозно танцевать в воздухе… О, тогда все, наверное, пришли бы в неистовый восторг, аплодировали бы мне, как в цирке аплодировали канатной плясунье и как теперь аплодируют Лили.
– Что с вами? Над чем вы задумались, маленькая принцесса? – послышался над моим ухом знакомый голос.
Я живо обернулась. За мной стоял Хорченко.
– Мне скучно! – протянула я уныло.
– Если только скучно, то этому горю помочь можно! Пойдемте.
И, подхватив меня под руку, он повлек меня через всю залу в кабинет хозяина, где я увидала несколько офицеров, вставших в кружок, в центре которого румяный весельчак Ранский отплясывал трепака.
