По средам и воскресеньям, в эти дни она не работала, Глэдис Уайтхил заходила сюда за гостинцами для деток. И Роуз, и Джек обожали пирожки. Традиция оставалась неизменной уже больше года. Только в марте Глэдис брала по шесть пирожков, с августа – уже по четыре, зимой – по три, а теперь…
– Спасибо, миссис Бейкер. Пахнут просто великолепно!
Она протянула монеты, и хозяйка взяла их, чуть помедлив. Поблагодарила за покупку, многословно попрощалась. Глэдис направилась к выходу, а когда взялась за дверную ручку, миссис Бейкер окликнула ее:
– Душечка… – замялась, продолжила неловко, спотыкаясь. – Вы знаете, милая, я слышала… В порту люди говорят… Нет, вы, пожалуйста, не подумайте, но сюда заходит один боцман, и он сказал, что если уже полтора года прошло, то вряд ли…
– Я это понимаю, миссис Бейкер. Спасибо за заботу.
– Простите, душечка, простите старую дуру! Вот… пожалуйста, еще один пирожок возьмите – от меня для Рози.
Глэдис взяла и вышла.
Три пенни – это хлеб и молоко на день. Еще овсяная крупа, зелень, лук. Еще дважды в неделю пирожки и хотя бы раз в неделю овощи или яблоки. Итого на троих – два шиллинга в день.
Добавим жилье. Часть платы за две комнаты Глэдис отрабатывает, стирая вещи для мистера Карпентера – домовладельца – и других жильцов. Однако комнат у них по старой памяти две, да окнами на улицу, а труд прачки никогда не ценился высоко, так что часть квартплаты остается непокрытой. Итак, общим счетом неделя жизни обходится в один фунт.
Уходя в плавание, Стивен оставил сто пятьдесят фунтов. На год этого хватало с лихвой: с окнами на улицу, с кофе и булочками, с парой новых платьев для Глэдис и игрушками для детей. Стивен уходил штурманом, и, вернувшись спустя год, должен был привезти не меньше трех сотен, и Глэдис верила, что скупая арифметика нищеты уже никогда не коснется их.
Прошло девятнадцать месяцев. Обогнув Африку и Мадагаскар, миновав Индийский океан, зайдя в Кейптаун, Сингапур и Джакарту, бригантина «Елизавета» вернулась бы в ноябре.
В декабре была тревога. В январе – раздражительность, слепые вспышки гнева. В феврале – страх. В марте – слезы, отчаянье, безнадега. А теперь осталась хладнокровная математика и двадцать один фунт, то есть – пять месяцев жизни.
«Дорогая, ты очень даже ничего! Ты, знаешь, как добротная скаковая кобылка», – говорила подруга Маргарет. «Душечка, почему бы тебе не подумать о… Ну, ты понимаешь, ведь девушке очень сложно оставаться в такой ситуации…» – говорила миссис Бейкер. «Глэдис, вы еще молоды и недурны собою. Вам можно и даже должно позаботиться о будущем», – говорил мистер Карпентер. Все трое чуть смущенно опускали взгляд и быстро сводили разговор на другую тему. Глэдис знала, от чего они смущаются: ее лицо при подобных словах выражало отвращение и презренье. Даже подумать о таком варианте – значило бесповоротно признать тот факт, что Стивен уже не вернется, никогда. Глэдис этого не могла.
Что остается? Она грамотна, быстро читает и сравнительно сносно пишет. Однако с ее неуклюжими манерами, косноязычностью, мозолистыми руками и фигурой «скаковой кобылки» – кто возьмет ее в гувернантки?
Еще есть дядя Роджер в Уорикшире.
Глэдис обдумала все, петляя припортовыми улочками под моросящим дождем. Она предпочитала не предаваться размышлениям дома, поскольку не умела скрывать от детей своих мрачных мыслей. Вернулась спустя час уже с готовым решением и, пока дети с восторгом жевали, сообщила:
