– Творчество, знаете ли, это озарение особого рода… Скольжение между вымыслом и реальностью, где единственные путеводные нити – сюжет и стиль, а критерий – собственное чувство меры. – Я глянул на собеседников с пронзительностью живого классика. – Что же касается наследства…
– Николай Николаевич говорил, что при всей несомненной слабости романа, невнятной интриге и плохо прописанных персонажах, книга определенно заслуживает внимания.
От неожиданности я поперхнулся кофе и резко закашлялся. Коричневые брызги разлетелись широким веером. В основном – на меня самого, но и ребятам тоже досталось. Одна капля ляпнулась Еве на щеку, получилось совсем неловко.
Красавица вздрогнула, но сдержалась. Наградила меня выразительным взглядом, подчеркнуто неторопливо взяла салфетку из вазочки и аккуратно промокнула лицо.
Смешливый Багор громко крякал от хохота, невозмутимый Толик слегка улыбнулся, и даже официантка в халате расцвета абстракционизма на миг ожила в углу, огляделась недоуменно.
– Простите великодушно…
– Ничего.
– Нет, правда, извиняюсь…
– Ничего, бывает, я понимаю.
– А я читал вашу «Косую саблю», – сказал Толик с оттенком сочувствия. – В общем, интересно. Интрига, сюжет, персонажи – все вроде есть. Мне понравилось. В общем-целом.
– «Косу и саблю»! – мрачно поправил я, все еще отдуваясь.
– Ну да, точно. «Коса и сабля». А я-то еще думаю – почему такое странное название «Косая сабля»? Сабли же все косые, прямых не бывает…
Читатели! – подумал я.
– Читатели… – сказал я.
– Не скажите, – улыбнулась Ева. – Определенная часть молодежи все-таки читает книги.
– Определенная часть молодежи даже имеет шансы дожить до старости, – проворчал я с высоты своих сорока.
– Вы думаете? А как же безжалостный прогресс? Технологические ужасы современности?
Я беспечно махнул рукой:
– Как-нибудь… Поверьте мне, Ева, после нескольких эпидемий бубонной чумы даже на технический прогресс начинаешь смотреть без содрогания.
Она помолчала, перебирая салфетку тонкими пальцами. Смуглыми и маленькими, как у Мицкель. Может, правда, что каждому человеку дается только одна любовь, а все остальное – лишь поиск подобия. Во веки веков и во все времена…
– Страшно было? Ну тогда? – спросила она.
Я тоже ответил не сразу. Вспомнил пустые тесные улицы городков средневековой Европы, где привычный запах нечистот перебивала трупная вонь Черной Смерти. И колокольный звон – бесконечный, заунывный и безнадежный. Хоть и считалось, что колокольный звон отгоняет чуму, но верили в это все меньше и меньше.
– Страшно? Нет, я бы не стал употреблять это слово… Было хуже. Страх все-таки предполагает возможность каких-то активных действий, сопротивления, бегства, в конце концов. А там была обреченность… Гнев Божий пришел на землю не всадниками Апокалипсиса с огненными мечами, а неслышной, невидимой смертью, тяжелой и грязной. Кончался род человеческий, но совсем не так впечатляюще, без спецэффектов, обещанных в Писании… Историки сейчас удивляются, что в Европе после чумных эпидемий забыли половину ремесел, даже вязать разучились. На самом деле удивляться надо тому, что люди еще могли говорить, а не просто рычали.
– Да, конечно, – Ева передернула плечами, тряхнула челкой и глянула на тарелку с недоеденным пирожком, обрызганную моим кофе. Решительно отодвинула ее от себя.
– Николай Николаевич тоже написал книгу, – сказала она.
Я мысленно вздохнул. Это я уже проходил – сначала критикуют как оголтелые, потом втюхивают настоящий шедевр. На деле – такая махровая графомания, что скулы сводит. Читатели! Они же писатели. К сожалению.
