штабных бумаг,
вообще ни черта
из земного страшного;
и в обед
борщ с картошкой жареной вместо галет.
В какой-то момент
он стучит по столу специального ангела —
такого в погонах,
такого строгого, увиденного впервые,
говорит: да сами гребитесь тут
в этом сонном
омуте; я требую увольнительную
на боевые.
Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.
Он говорит: я понимаю,
вам неважно, кто там у меня остался,
но имейте ж совесть, мать вашу в рот,
там же до сих пор-то война идёт.
Ему вежливо объясняют:
всё это не по правилам,
как бы самого окончательно не угробило.
Понимаете, говорят ему,
мёртвые там ничего не могут,
это не я придумал, не сердитесь вы,
ради бога,
просто у вас там совсем ничего не будет,
ну зачем вам всё это видеть:
как цветком распускается мина,
как гибнут люди,
вы ведь уже разучились
быть,
любить,
ненавидеть,
то есть,
когда ваши там будут
с жизнью прощаться,
вы вообще не сможете
ну никак
вмешаться.
Он стучит по столу,
разбивается чашка,
у ангела порезаны пальцы.
в крови у него пальцы,
и ангел крылом машет,
бормочет под нос: «Да чёрт с ним».
Следующий кадр: терриконы,
на заднем плане поля весенние,
пехота идёт в наступление,
миномёт пашет,
молодой парень над ухом слышит
непонятное бормотание
и удар,
словно сзади толкнули:
обернуться необходимо.
Оборачивается —
и пуля
пролетает мимо.
