Да и сейчас он ощущал, как прошлый мир отходил куда-то далеко, будто его не существовало. Будто вся его прошлая жизнь уместилась на маленьком глобусе из его кошмаров, и, залитая кровью, перестала существовать. А остались только боль и страх, желание покинуть родной город, который он когда-то так любил. А ещё накатывающее волнами странное равнодушие, которое затапливало отголоски сильных эмоций, пережитых совсем недавно.
– Я не бесчувственный! – воскликнул Павел, снова сжимая кулаки, но отлично понимая, что не пустит их в ход. Слишком пугал его этот мужчина, подавлял своей силой. Да и в природе его силы он так и не разобрался. А как можно защищаться от незнамо чего? Если уж даже смерть не убила его окончательно!
"Или я как-то не так это делаю? Может, он вампир, и тогда вроде бы должен подействовать осиновый кол, чеснок и омела. Хотя под омелой целуются, кхм. А если он оборотень, то в этом случае нужны серебряные пули. А у меня ни кола, ни двора, ни пуль. Тем более, серебряных! А чего мелочиться? Может, ещё золотые или брильянтовые пули и алмазные секиры попробовать пустить в ход?".
– Если я не истерю каждую минуту, это не значит, что я ничего не ощущаю. Я тебе не баба! – возмущённо продолжил Павел, не понимая, чего от него хотят. – Или тебе бы понравилось, если бы я тут начал буйствовать и вещи в тебя швырять?! Так попроси, не стесняйся, я уж себя покажу.
– Вот ты знаешь, что я убил твоих приятелей, и лишь только один раз попытался меня убить. Точнее, убил, но понарошку, как в детской игре. Но об этом после. А теперь ты злишься на меня, но по совершенно пустяковому поводу. Я тебе скорее интересен, как некое чудо-юдо, у которого головы – образно говоря – отрастают быстрее, чем ты успеваешь их отрубать. И где же твои пресловутые чувства? Их нет, и не было, потому что ничего в этом мире не затрагивает тебя глубоко. Наверное, я не совсем правильно выразился, – мужчина потёр переносицу натруженными, словно у крестьянина в поле, пальцами. – Я хотел сказать, что у тебя нет чувств к этому миру, к людям, которые тут проживают. Ты беспокоишься только о своей шкуре.
Павел неловко пожал плечами, вспомнив своих приятелей, которые собирались в трактирах, надирались водкой, курили иностранные сигары и долго рассуждали о современной поэзии, светлых перспективах будущего России, цитировали на память философов древности и делали вид, что лично создают это самое светлое будущее. Ему ещё вспомнилось, что и бедные дворяне, с которыми он сошёлся в гимназии, и те, кто были побогаче, смотрели свысока, но приходили в трактиры, чтобы, по их собственным словам, "понаблюдать за жизнью простых людей и прогрессивной молодёжи Серебряного века", очень жалели крестьян и рабочих. С пеной у рта, брызгая слюной и покачиваясь от выпитого, активно жестикулируя, обнимаясь с половыми, говорили, что за простым народом будущее. Что им нужно отдать и землю – крестьянам, и фабрики – рабочим. И посмотреть, что в итоге получится.
Пожалуй, сейчас Павел был бы счастлив, если бы очутился в Америке во времена войны Севера с Югом. Ему представлялось, что там всё происходило как-то более мягко и цивилизованно, почти нежно и трепетно, по сравнению с кровавой революцией на их земле.
– Но всё это не важно, – мужчина прервал его размышления. – Обещаю, что очень скоро ты будешь меня ненавидеть. Или даже презирать.
