Привозил какие-то дефицитные комплектующие, реле и радиодетали – для ракетных систем. Прямо в обычном чемодане. Цвет изумрудной зелени, мягкая искусственная кожа, два дополнительных ремня на языках-застежках и замок-молния по всей длине крышки. Еще в чемодане домой привозилось что-нибудь вкусненькое.
Отец ездил в военной форме. Летом в рубашке защитного цвета. Его инженерные «птички» на погонах были с красной звездочкой, от которой произрастали пушистые крылья, заметно отличались от «пропеллеров» и узкоплечих «крылышек» авиации. Если был китель – то звездочки располагались и на голубых петлицах. Реагировали на них странно и задумчиво, пытаясь определить секретный род войск. С 1 января 1970-го радикально поменяли форму, мало кто успел разобраться и привыкнуть. Он этим беззастенчиво пользовался. Прокомпостировать билеты при пересадке всегда проблематично даже в воинской кассе (нет мест, и все!). Отец и без того любил нагнать туману, срабатывало. Записка помощника военного коменданта станции в кассы обычно решала дело.
«А вы в каких войсках служите?» – полюбопытствовали однажды, разглядывая инженерные птички. «В наших!» – уверенно отвечал отец.
И вот однажды отец надолго пропал. Позвонить нам некуда, телефон отсутствовал. Его поставили позже. Мать задавала вопросы соседям офицерам, те равнодушно пожимали плечами: командировка и командировка, мало ли как пошло дело. И вообще, мужчина в командировке – тема отдельная.
Недели через два нам сообщили. Отец связался с работой, доложил, что застрял где-то между Волгоградом и Астраханью в карантине. А ездил, кажется, в Капустин Яр – тогда говорили Капяр. Поезд остановили, выставили охрану на полустанке, вспышка холеры. Нам пересказали соседи исключительно то, что полагалось знать из его сообщения: жив-здоров, когда будет – неизвестно, ждите. Скорее всего, еще недели через две-три. Находится в обсервации. Где, где? Ну, в карантине.
И тут он вдруг появляется через три дня, веселый и злой как черт. Вместе с подробностями счастливого освобождения.
Когда поезд встал ночью, а утром не поехал, вначале говорили – какая-то авария впереди. Пути ремонтируют. Еще говорили: мост рухнул. К вечеру, когда вагон перестали открывать даже для курения, стало понятно, что это заточение надолго.
Еда в вагон-ресторане стала заканчиваться к концу первых суток. Ее разносили в судках. Помыть кружку было нечем. Чистую воду привозили все реже и реже. Заливали в титан. Обещали доставлять питание на дизеле-развозке. Жара, вонь и грязь. Дети орут, проводники появляются на полчаса и сразу свирепеют. Холера – болезнь грязных рук, писал санпросвет. Если не заболел до карантина, заболеешь в карантине.
Когда стемнело, проводница стала отпускать в степь по одному – подышать и присесть где-нибудь не отсвечивая. Семьи и вещи оставались в заложниках.
А потом появилась военные с автоматами и штык-ножами. Ходили вдоль состава, менялись – как положено в карауле – каждые два часа.
Познакомился отец в вагоне с капитаном-военным строителем. Оказалось, он служат в Балашове в стройбате. И живет с семьей в одном с нами городке – в новых панельных домах на месте старого стадиона. Они быстро уговорили несколько бутылочек вина. Профилактировали холеру. Позже все мужское население страны из организма научится выводить радиацию. Но тогда пить им больше было нечего, жара сорокоградусная, если не выше.
