Когда-то давно мой брат Ансельм взял меня посмотреть на соколиную охоту в полях. На его руке сидел сокол, и когда брат снял с птицы кожаный колпачок, глаза сокола, слишком большие для его головки, вперились прямо в меня. Я обомлел: казалось, что существо, исполненное свирепости и жажды убийства, сейчас располосует мне лицо, клюв вырвет язык, а глаза так ни разу не моргнут, вглядываясь в свою жертву с неустанным рвением.
Сейчас то же чувство вернулось из-за глаз кардинала – огромных и пронизывающих. И мишенью для этих глаз был я.
Несколько секунд, показавшихся мне вечностью, он разглядывал меня, прожигая своими светлыми глазами на узком как у сокола лице с крупным носом и скорбно сжатым ртом.
Это было главным в его лице – жуть и скорбь. Насколько пугающим был его взгляд, становилось ясно, когда он чуть расслаблял мышцы лица, и веки приопускались. Тогда взгляд его мог быть расслабленным, ироническим, чаще всего – усталым. Но когда кардинал глядел во все глаза – его взгляд, лицо и все его существо выражало лишь волю, несгибаемую волю и решимость, которую не могло поколебать ничто. От сознания этого и возникал ужас.
Наконец он отвел глаза, и уголок его рта дернулся вверх – потом я узнал, что это выражало у Ришелье высокую степень одобрения.
– Итак, Люсьен, – произнес кардинал медленным и тягучим голосом.
– Да, ваше высокопреосвященство, – пробормотал я.
Он дал мне знак приблизиться, и я опустился перед ним на колено и приложился к перстню на узкой бледной руке.
– Ну что же, – произнес вельможа на сей раз светским тоном, – матушка, спасибо за моего нового камердинера.
– О, Арман! – береги себя, не простужайся! Люсьен, ты знаешь, как заваривать зверобой? Тебя ведь научила твоя матушка?
– Да, ваша милость, – пробормотал я, не в силах поверить, что кто-то зовет сие чудовище по имени.
– Нам пора, – кардинал приблизился к ее милости и поцеловал ее в лоб, в то время как она припала к его перстню, заливаясь слезами.
– Прощайте, матушка. Вперед, Люсьен! – мой новый господин стремительно вышел из кабинета.
Я еле успевал за его широким шагом, в полутьме несколько раз чуть не наступив ему на подол.
У парадного входа стояла карета, запряженная шестеркой вороных. На козлах сидели двое вооруженных мужчин, и двое же стояло на запятках.
– Внутрь, – бросил кардинал и залез в карету. Я поспешил за ним и неловко плюхнулся на сиденье.
Его высокопреосвященство уселся напротив, у двери. У окна я увидел еще одну фигуру – мужчина в фиолетовом усмехался, глядя на меня и топорща щегольские темные усики.
– Рошфор, – протянул кардинал, – это мой новый камердинер, Люсьен Лоран.
– Сын вашей кормилицы?
– Да. Как здоровье твоей матушки, Люсьен?
– Спасибо, хорошо. Она стала очень тучная, но ничего, из дому выходит.
– Люсье-е-ен, – протянул названный Рошфором, глядя на меня с каким-то весельем, причина которого была мне непонятна. – И сколько же тебе лет?
– Семнадцать, монсеньер.
– И за какие же твои достоинства тебе пожалована такая милость, Люсьен? – усмешка на его красивом лице теперь, как мне показалось, была адресована не столько мне, столько его высокопреосвященству.
– О-о-о, граф, – простонал мой хозяин, закатывая глаза.
– Матушка говорила мне, что мое главное достоинство – честность, – ответил я.
– Дайте мне шесть строк, написанные рукой самого честного человека, и я найду в них то, за что его можно повесить, – вкрадчиво произнес Рошфор, искоса глядя на кардинала.
