– Ну вот, Мотюшка, и готова тебе постель, – поставив гроб на две табуретки, сказал Мирон. Сел на третью, возле кровати. – Устроил я могилку рядом с нашими, не скушно будет… Да и без меня тебе недолго скучать придётся… – помолчал. – Я знаю, не Фофан тут виной стал, хотя и его пожалеть можно, – сгубил себя, сукин сын, – старость тут наша виновата. Время видно… – опять помолчал. – Ты уж, што не так если было, не серчай. Жизнь-то, она ишь какая короткая, а на проступки хитрющая. Может, когда што срывалось, так не сдури, не со зла. Любил я тебя, жалел. Говорить об том стеснялся. Не принято, вишь ли, у нас. Зря, конешно… Я ведь за эти дни так об тебе нагоревался, так наскучался… Да разве ты сейчас услышишь. Раньше надо было, дурачку, раньше, пока ты слышала. Поди, и не умерла бы так рано, пожила б ещё, потом, глядишь, вместе… Эх, ожила бы ты, каких бы я тебе словец теперь наговорил хороших. Ведь ты у меня красавицей была, лицом и телом ладная, любить тебя было одно удовольствие. Спасибо, милая. Не-ет, не так надо было, не так. Теперь-то поздно, как поздно…
Сгустились сумерки. Старик вышел во двор, закурил. Постоял, в задумчивости обводя взглядом пустующие постройки, из дверей которых уже дышала ночь. Прошёл к верстаку, притороченному к дому, присел на завалинку возле приваленной к стене крышки гроба.
Из-под крыльца вышел Волчок. Тихо подошёл к хозяину, голову положил ему на колени. Нос у него был влажным, влажной была и шерсть под глазами. До выхода хозяина он от души наплакался и теперь только попискивал и нет-нет, да и взвывал. Хозяин погладил пса, и оба надолго замолчали. У Мирона мысли почему-то опять повернули на Феофана Золотцева. Чёрт, и что он дался?
…В пятидесятых годах после демобилизации из Армии Золотцев вернулся в деревню. И вернулся не тем, не прежним, а с некоторой важностью в поведении. И причины этого были понятны. Во-первых, в Армии его обучили вождению автомашиной, и теперь в деревне он стал, чуть ли не самой уважаемой фигурой, потому как шофёр в селе, по тем временам, был примерно тем же, что первый космонавт в Союзе. Потом среди вдов и перезрелых с послевоенной поры девок на него был повышен спрос: мужиков-то в деревне не больше, чем петухов в курятнике. Внешне Феофан не был красавцем, но и обезьяной не назовёшь. Росточком тоже не вышел, как и многие его сверстники военной поры: на том харче, что им выпал при деревенской бедноте, не больно-то вытянешься. Да и морозы выдались в те годы крепчущие, вот и прихватило им расточки, как шутили в деревне.
Мирон был рад появлению у него в колхозе шофёра. Сам ездил в район, обивал пороги, чтобы ему выделили машину, и добился. Машину для Сураново нашли старенькую, видавшую, видать, и тыл и фронт, списанную.
– Ну, Феофанушка, – радостно говорил он, дождавшись звонка из МТС. – Машину нам дали. Поезжай! Поезжай, сынок…
В колхозе имелась ещё кое-какая техника, за которой нужен был догляд. Это колёсный старенький трактор "Натик", плуг для него и сеялка. Потом конские сенокосилки, грабли, плужки. Раньше за всем этим следили бригадиры и колхозный кузнец, Адам Иванович, среднего роста крепыш, без ноги по колено, за что в деревне его прозвали Култыном. Култын был человеком хозяйственным и дотошным. Стоит привести к нему технику, у которой что-нибудь было поломано в результате недогляда, ржавчины, он каким-то чутьём угадывал, кто в этом виноват и, не взирая на лица, крыл виновника матом. Матюгальник у него был ладный, обзвонит им не хуже молота с наковальней, затыкай уши.
