Заклинательница пряжи. Как я связала свою судьбу - страница 10

Три вещи подводят итог нескольким первым годам моей жизни в Тусоне: рамада, родео и сквэр-данс[19]. В мой первый день в начальной школе имени Питера Э. Хауэлла нас попросили после перемены собраться под рамадой. Чего? Я приехала из местности с ярко выраженными временами года, где приходилось играть в помещении чуть ли не половину учебного года. Здесь же, в стране вечного солнца, на игровой площадке, похожей на поверхность Луны, над прямоугольной бетонной плитой установили плоский навес на металлических столбах – единственное место, где можно было спастись от солнца, – и называлось оно, как я узнала в тот первый день, – рамада.

А еще Тусон познакомил меня с родео. До этого единственное родео, о котором я знала, – был балет Аарона Копленда[20]в постановке Агнес де Милль[21], который шел в Театре американского балета[22] как раз в тот год, когда мы уехали из штата Нью-Йорк.

Пока мой папа играл в оркестровой яме, мы с моей лучшей подругой Кэрол смотрели балет, сидя в первом ряду. В антракте я провела ее через потайную дверь – театр Истмена был в те времена моей игровой площадкой, – но дверь за нами захлопнулась. Мы оказались заперты в крошечном вестибюле, остальные две двери тоже были закрыты на ключ. Мы колотили по каждой из них, пока одна не распахнулась, открыв нам магический мир закулисья.

Помощник режиссера, – он знал моего отца – провел нас внутрь. Единственный путь обратно в зал вел через дверь с другой стороны сцены, объяснил он нам, а за сценой пройти нельзя, потому что антракт уже почти закончился. Но он предложил кое-что получше: постоять на парапете за кулисами, так, чтобы зрители нас не видели, и посмотреть балет оттуда. Я помню потрясающе красивых балерин, которые вставали в ящики, напоминающие кошачьи лотки для взрослых, они натирали песком пуанты, пристально глядя на сцену, а затем вдруг выпархивали туда из ящиков, сверкая широкими улыбками. Вот о чем я подумала, когда услышала слово «родео».

Но версия Тусона не имела ничего общего с миром Копленда и де Милль. Было жарко, громко и пыльно. Мы сидели на переполненных трибунах, липких, пахнущих пивом. Мужской голос бубнил в громкоговоритель как жужжащая муха, монотонно и неразборчиво. Где-то среди клубов пыли какие-то люди что-то вытворяли на лошадях. Кажется, я видела парочку коров, а может, как их называют, быков? Я не знала.

Клоун был совсем не похож на любого из тех счастливых цветастых рональд-макдональдовских цирковых клоунов, которых я видела прежде. Этот был весь в пыли. Видать, переживал не лучшие времена. Я представила, что он живет в товарняке и ужинает ломтиками мяса гремучих змей, зажаренными на палочке над костром.

Он вытворял сумасшедшие трюки и время от времени нырял в бочку, чтобы его не растоптали, а публика ему аплодировала.

На тот момент Аризона была штатом всего лишь шестьдесят четыре года, и здесь все еще царил дух Дикого Запада. В школе даже был официальный выходной – «каникулы родео» – как раз, чтобы мы все успели полазить по фургонам переселенцев, побывать на ярмарке и попробовать поарканить и поугонять скот.

Как же я тосковала по великолепным балеринам, гарцующим в ящиках с песком, по скрипучим деревянным полам Ботсфордской школы танцев, по пианисту, который аккомпанировал нам, пока мы кружились в танце, представляя себя прима-балеринами. Я скучала по зеленой траве под босыми ногами. Мне не хватало и высоких зеленых деревьев, и пушистого снега, и отца в его голубом кашемировом свитере.