Вдруг он на полном ходу остановился в дверях комнаты, на секунду застыл, издал протяжный стон и в то же мгновение стремглав сорвался с места, кинувшись в глубь помещения. Я привстала на цыпочки и вытянула шею, чтобы лучше видеть, что там, в глубине, происходит. И увидела. В самом центре просторной комнаты, широко раскинув руки, лежал труп крупного брюнетистого мужчины в огненно-красной рубашке и голубых джинсах. Красивое сочетание, мне оно очень нравится. Половинка белого халата, разодранного по шву, половой тряпкой распласталась на лакированном полу между мертвым телом и прямоугольным журнальным столиком, окаймленным кованым железом.
От головы брюнета под диван уходила кровавая лужица, а через всю щеку тянулась большая кровавая царапина. Но не к мужчине в красной рубахе бросился, стеная и причитая, доктор Орлов. Хирург-травматолог устремился к странному агрегату с дисплеем и усеянной рычажками приборной доской, что валялся, опрокинутый, неподалеку от покойника. Рухнув на колени перед аппаратом, Аркадий, не переставая охать и ахать, стал настойчиво исследовать прибор со всех сторон, что-то высматривая и прощупывая сбоку и сзади, при этом приговаривая: «Провода-то, провода с датчиками куда, козлина, девал?» По-видимому, так и не найдя то, что искал, он окончательно сник. Посмотрел на меня, перевел взгляд на покойника и с горечью сказал:
– Кончай жвачкой хлопать, достала уже! С корнем проводочки-то вырвал, хрен моржовый!
Замахнулся локтем на ни в чем не повинное кресло в ногах покойника, тихо выругался и, подхватив с пола обрывки халата, стал сноровисто заворачивать в белую тряпку поврежденный прибор. Кряхтя и приседая от натуги, поднял объемистый сверток и потащил его обратно к черному ходу.
А я решила задержаться на секундочку и посмотреть, как они, покойники, выглядят вблизи. Ни разу в жизни трупа не видела. Оказалось, что вблизи покойники выглядят так же, как и издалека. Люди как люди. Только мертвые. Глаза у них стеклянные и смотрят в потолок, а рот открыт, и оттуда выглядывает язык. Окончательно осмелев, я подошла поближе, склонилась над телом и, упершись одной рукой в коленку, второй рукой дотронулась до сизого от щетины подбородка. И тут же отпрыгнула в сторону. Челюсть мертвого Семена отвалилась вниз, обнажив страшные редкие зубы. В этот миг мне показалось, что покойный бугай в красной рубахе хочет вцепиться мне в руку, и я, дико взвизгнув, кинулась из комнаты прочь.
Заколка, что все это время болталась у меня на челке на честном слове, естественно, сразу же сорвалась с моих густых, но коротких волос и с оглушительным стуком шлепнулась на паркет, скользнула по нему и отлетела под диван. Я, конечно, могла бы наплевать на украшение и продолжать спасаться бегством, но, во-первых, эта заколка – единственная приличная вещь, имеющаяся у меня в гардеробе, а во-вторых – это подарок Люськи. А с Люськиными подарками, это уж я знаю совершенно точно, шутки плохи. Бывало, сядет моя Криворучко, откинется в кресле, эдак оценивающе, с творческим прищуром, как учили на курсах дикторов, посмотрит на меня и голосом стилиста Зверева скажет: «А ну-ка, Абрикосова, надень-ка мою заколку от Шанель, ну ту, помнишь, которую я тебе в прошлом году из Турина привезла? Она очень подойдет к этим твоим красным гриндерсам». И попробуй я только не надень. Тут же обида на всю жизнь. «Ах так? Ах вот ты как? Я, значит, тебе подарки дарю, а ты, выходит, ими манкируешь?» Тут же надуется и не будет разговаривать целую неделю.
